этом году весь урожай оставят себе. Еще активно косили луга, благо, Гунька наделал кос в избытке. Бригада ковалей искала руду и быстро копала ее, пока не пришла зима и не превратила землю в камень, а болота — в лед. Все ловили рыбу, собирали ягоды, грибы да орехи, искали мед — летний лес весь год кормить будет. Воинская учёба сводилась к минимуму: Санька знал, что в этом году битв не ожидается. Да и новой воинской справы на всех еще не сделали — железа ковалям не хватало, при том, что заказов было в избытке. Да еще и сам атаман: то подкинет идею ковать железные наральники для сохи, то удумает косу здоровенную, на которую металла, как на целую саблю требуется. Работа с такими вещами спорилась — все радовались, но новые шлемы и наручи делались всё медленнее и медленнее, не говоря уж о штыках. Санька понимал, что сам себя успокоил, вспомнив про багинеты. Раз есть хоть какое-то подобие штыка, то настоящие можно и на потом отложить…

Еще одним поветрием лета 1656 года стали свадьбы. Вернее, «свадьбы». Казаки из Северного разнесли сплетни о том, что они там у себя уже почти все переженились… и жителей Темноводного, как прорвало! Делегации сватов потянулись к чохарам, шепкам, мэрдэнам. Конечно, возникла куча сложностей: своего попа в остроге так и не имелось, а жениться по языческим обычаям казаки не желали. Но выкупали девок у слишком бедных или многодетных семей, брали «под опеку» вдов. Самые упорные отпрашивались у атамана и уходили к далеким бирарам или хэдзэни, где жонку можно честно выменять за топор или пальму.

Санька этому не противился. Даже радовался втайне, надеясь, что семьи привяжут казаков к этой земле. Понятно, что далеко не все из темноводцев хотели прям жениться для заведения семьи. У кого-то настоящие жены оставались в далекой России. Но беглец из прошлого знал, что настоящие браки русских с местными в Сибири случались, тот же Семен Дежнев тому пример.

— Главное: никого не неволить! — строго напутствовал он казаков. — Любая баба или девица должна прийти по согласию. Учтите: я с каждой поговорю! И не дай бог, узнаю, что кого-то против воли взяли!

Разумеется, это всё обострило и «квартирный вопрос». Жен и «жен» привели почти восемь десятков русских. Селиться семьями внутри Темноводного стало уже просто невозможно, и поселение окончательно выплеснулось за пределы крепостных стен. Избы строили на скорую руку, из сырых бревен, которые теперь почти беспрерывно сплавляли по Зее — строевого леса вокруг Темноводного всегда было мало, а теперь вовсе не осталось.

И все же, несмотря на обилие дел, всё лето Санька невольно поглядывал на Зею. Слишком много в его планах зависело от успеха старательских экспедиций. Он дал строгий приказ всем партиям: вернуться до Успения Божьей Матери, то есть, до конца августа по старому (а ныне — единственному) стилю. Увы, к сроку поспела лишь одна четверка. Остальные тянулись долго, заставляя в тревоге биться атаманское сердце. Причина задержек понятна:

— Прости, Сашко, Христа заради! Но никак было не уйти: ишшо денек поискать… Ишшо денек…

В итоге в сентябре вернулись семь групп. Зато все в полном составе: никто никого не порезал, не прибил за золотишко. А вот восьмая четверка пропала в полном составе. Что с ними стало — неведомо. Поубивали друг друга или схоронились, решив оставить богатство себе? Кто теперь узнает… Может, вообще, поссорились с аборигенами, и те их перебили.

«Урожай» тоже был разным. Из четырех селемджинских групп золотоносные ручьи нашли три. Но искали долго, навыков работы имели мало — так что каждая принесла по итогу шлихового (нечистого) песка килограммов по десять. Одни немного больше, другие — поменьше. Из трех уцелевших зейских — две вернулись с пустыми руками (лишь немного летней дешевой пушнины набили). А вот третья…

— Главно, плыть далёко не прийшлось! — взахлеб рассказывал гордый успехом щуплый казачок Онучка Щука. — От Молдыкидича — вёрст с полста. Ну, чуть боле. Ручей тамо текеть странной — берега всё белыи, голыи. Мы опосля у даурцев Бебры поспрашали, те его так и рекут — Цаган. Белый, стал быть. Это я опосля уж докумекал — то ты его Чагаяном кликал!

— Да не томи! — тряхнул болтуна за грудки Дурной. Он уже видел тяжелые берестяные туески, но ждал пояснений.

— Весь берег в злате! — выдохнул Щука, закрыв глаза и широко разведя руки. — И у самого устьица, и выше по ручью — я Нечая посылал. Копнешь, промоешь — злато! Все ноженьки выморозили…

Цаган-Чагоян за неполное лето дал казакам золота едва ли не больше, чем всем остальным, вместе взятым. Весы, кстати, в Темноводном уже соорудили. Эталонного мерила веса, конечно, не было, но по ощущениям коллективно был выбран камень весом в фунт. На основе него из меди и бронзы Ши Гун отлил полуфунтовые, фунтовые, пятифутнтовые гирьки. На основе этого исчислили собранный старателями шлих — и вышло три с половиной пуда! Немного не дотянули до 60 килограммов.

— Нуу… — волнительно протянул Санька на очередном тайном сборище. — Кажется, можно и к Кузнецу ехать…

— Не боишься, что прежней жизни в Темноводном не станет? — прищурился Ивашка.

— Неа, — улыбнулся Дурной. — Я тут одну штуку придумал…

Глава 30

— Не вели казнить, Онуфрий Степанович! — Санька заголосил с дурашливо-покаянной интонацией, пряча улыбку. — Не с пьяных глаз, а токма от усталостиии! Плыли-плыли до тебя, да в темени не туда повернулиии!

Совсем недалеко от Албазина, с правой — условно маньчжурской — стороны в Амур впадает небольшая речка. Ее уже успели прозвать Албазинихой, радуя мир «богатством» фантазии. Вот в нее-то посреди ночи и зарулил темноводский дощаник. По официальной версии: совершенно случайно.

— Будя скоморошничать, — хмуро одернул атамана Кузнец. — Реки просто.

— Ночью кормчий не туда весло переложил, и заплыли мы в Албазиниху…

— С Амуром ее перепутали?

— Так ночь же! Темень полная. И тучи всё небо обложили — не зги ни видать.

— Сашко, тучи четвертого дни были. Это вы три дня плыли и не могли отличить речушку от реки великой?

— Обижаешь, приказной. Разобрались-то мы быстро. Да попался нам под утро солон старый. Кликнули мы его, порасспросили. И вдруг увидели у него вот это…

Санька уже давно осознал, что врать опасно. И в каждой лжи должно быть, как можно больше правды. Дощаник, действительно, свернул в Абазиниху ночью. И тучи тоже были. И старый солон. Не было только «вот этого».

На грубо отесанные полубревнышки стола с глухим стуком упал черно-желтый, местами окатанный, местами ноздреватый булыжник. С матерую крысиную голову.

— Эт што? — застыв, спросил приказной.

— А сам как думаешь, Онуфрий Степанович?