по чину. К учителям, может статься, вообще не ходят никогда. По таинствам третьим, тот случай не положен вовсе.

— Может и врал, тут я знать не могу, ваша высокочтимость. Мало ли какие дела у того были. Почище неразбериха бывает. То sede vacante, то еще что интересное объявят. Войны все эти, да недоразумения всякие. Суета, пан архангел. На моей памяти у человека всегда одна суета, и никакого покоя. Одних документов важных к нему тыщи прилагаются, ну никак не разобраться.

Отставной флейтист честно лупил глаза на собеседника, а вокруг них зима ворошила снежную крупу неуклюжими руками ветра. Прошлое тонуло в таинственной мути, а настоящее все никак не рождалось.

— Кстати, раб божий! — вспомнил крылатый пришелец, производя из святого свечения солидную бумагу с печатью, — черкани-ка мне тут и тут. А то вроде как ложный вызов получается, потому формуляр согласно декреталиям соборным пункту второму подписать требуется. Зачитать тебе?

— Не надо, святый пан, я- то всегда согласен! Тут вам скажу совершенно правильно все и по порядку. Может в порядке том правда и есть, пан архангел? А беды то и несчастья от отсутствия случаются? — спросил отставной флейтист, черкая тростниковым пером там, где пылали слова: «Имя просителя» и «Со всем вышеизложенным согласен и преклоняюсь исполненный благости и покаяния». Святой документ с такими клятвами производил сильное впечатление.

— Курить есть у тебя, раб Божий Штычка? — спросил Гавриил, не ответив на вопрос, и вздохнул. — Там у нас начальство курева не любит. Как что запах учуют, скандал закатывают, хоть святых выноси. Вот в прошлую войну в пятом году, душа раба божьего в рукав курить пыталась. Так ввергли. Ввергли и не задумались. Еще и пятое уложение седьмой параграф приписали. До искупления и суда. Может, покурим?

Озадаченный строгими порядками, царившими на небесах, музыкант робко объявил:

— Не побрезгуете. Табак у меня солдатский, отец радетель. Крепость в нем, чисто опилки в кислоте паяльной моченые. Зато силу имеет, никакого другого не надо, уж если скучно на белом свете становится. Я вам зараз самолично, очень замечательно сверну. У меня даже газетка имеется с манифестом каким. Сейчас уже все газетки с манифестами ходят. Хлебом людей не корми, дай обязательно, как жить народу, пропечатать. Только меж теми манифестами, как-то разнобой получается. То Отчество защищать надобно, то народное счастье — ничего не понять. Вот раньше ежели газетки те пропечатали, так со всякими историями старались, с объявлениями, — говоря это, отставной флейтист умело скрутил бумагу и передал готовый продукт божьему вестнику.

Приняв козью ножку, архангел высек огонь из указательного пальца и заботливо предложил прикурить Штычке, ожидавшему со второй самокруткой. Затем милостиво сотворил еще одну табуретку и жестом предложил присесть. В воздухе завитало свечение, изливаясь ниоткуда, сиденье оказалось крепко сбитым и отполированным многочисленными задами. Боязливо протерев его ладонью, отставной пехотинец уместился на краешке.

— Дерет, раб божий Штычка. Хорошо дерет, табачок твой, — благосклонно определил Гавриил затянувшись, и тряхнул крылами, вызвав в мутном пространстве водопады света и цветных пылинок, — лютый табачок, что можно сказать. В старые времена такой ядреный только в кадила клали. Потом запретили, и в декреталиях четырнадцатых упомянули несколько раз. Потому что народ на всенощных в обмороки стал падать. Ты мне вот что скажи, тут-то что делаешь? Веруешь? Может, каких ответов искавши?

— Правду ищу, — честно ответил Леонард, пуская облако дыма из ноздрей. — Я, ежели хотите знать, пан высокопреосвященный архангел, хочу правду узнать. Уж очень мне интересно, какая она? Может она совсем рядом, а и не видно ее?

— А зачем она тебе? — его святейшество прищурился на плывущий в воздухе дым и разогнал его, помахав светящейся дланью. — Живи как есть. Правду ту знать смертным не обязательно совсем.

— Ну, как же? Как же без нее-то совсем? Может, мне по другому жить надо, ваша святость? Бороться ревностно может нужно? В чем она, правда эта? Может в справедливости?

Отставной флейтист поерзал на табуретке, ожидая ответов. Но его собеседник окутанный дымом задумчиво молчал. Так, вероятно, задумываются над каким-то чепуховым, но совершенно неожиданным вопросом. Вроде тех, которые задают дети. Справедливо ли то, справедливо ли это, почему солнце, почему река — много разных: что, откуда и зачем.

А спрашивать об этом, все равно, что спрашивать о двух левых ботинках выданных пану Штычке в окопах. Чушь конечно и ерунда эти два левых ботинка вместо пары. И были они на размер меньше. Второй левый так и вовсе зиял дырой на носке. Но обидная эта мелочь так запала отставному флейтисту в душу, что каждый раз встречаясь с писарем Шуцкевским, он спрашивал, не болеет ли пан писарь и все ли у него хорошо.

Этими вопросами он все же добился, что уже в окопах, тот скрепя сердце, выдал ему другую пару, снятую с убитого накануне. Но был ли в том жесте отчаянно скаредного владельца грязелечебницы какой-то особый сорт правды и справедливости? Да и думал пан Шуцкевский об этих мелких нелепицах? Навряд ли. Потому что через пару дней выдал злосчастную левую пару другому пехотинцу. И уж тем более не думал об этом пан писарь, за мгновение до своей смерти, когда был остановлен в Почепине местной бандой. Воз различного военного имущества, сэкономленного рачительным Адамом Шуцкевским в ходе Первой мировой, был разграблен.

Вспоминая два левых ботинка, музыкант рассматривал посланца небес. Тот еще немного помедлил, а затем все-таки ответил, покачивая ногой удобно заложенной на другую.

— От этого знания печали твои умножатся. А правда… Что правда? Правда то, что тьму от света отделяет. Таинство это священное, между прочим. И настолько она тонка, та грань, что как бы ты к ней приблизиться не желаешь, все одно: или до или за ней, оставаться будешь. Истину вряд ли познать можно. А уж ото лжи никто не отличит. Тьма вокруг или свет благостный, все глаза застит, да разум твой обманывает. Так в уложении девятом соборном записано.

— Печально, пан святейший, — приуныл Леонард, моргая в тяжко лежащую предрассветную муть. — По такому случаю уж очень захотелось сикеру того попробовать. И поесть тоже. Вы знаете, у меня знакомый был, так он в печали завсегда выпить и поесть хотел. Тонкая у меня душа, говорил, ранимый я человек. Вот, предположим, ежели пойду погулять, да ступлю в коровью