Вот, вот, вот и я, вот и милая моя, — металось над строем.

А лысый торговец солью, обладавший, как выяснилось, приятным сильным баритоном, забивал всех голосом, и помахивал в воздухе лапищами с грандиозными неохватными пальцами, веселясь неведомо чему.

Уж ты миленький мой,

Что ж ты ходишь стороной,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Что ж ты ходишь стороной,

Выхваляешься ты мной,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Выхваляешься ты мной

Моей русою косой,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Моя русая коса,

Всему городу краса,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Всему городу краса,

Ребятушкам сухота,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя.

Ребятушкам сухота,

А девицам честь-хвала,

Вот, вот, вот и я, вот и милая моя,

— старательно выводил он, треух гиганта сбился на затылок, а на шее вздувались жилы. Шагавшие в строю солдаты, как могли, подтягивали.

И не было для них на тот момент ни непознанных неурядиц, ни зимы и смерти безмолвно парящих рядом. А были только песня и нежнейший солнечный свет, растворенный в теплом воздухе.

«А хорошо бывает в этой жизни», — размышлял Леонард, шагая в неизвестность. — «Табачок и тепло опять же. Жить вот захотелось как-то сразу. Пепел то с души повытряхнуть. Да и бимбера где раздобыть, совсем хорошо будет. А то счастье такое, а душа не согрета».

Потом он подумал о венике для пани Смиловиц, и посвятил этим мыслям пару часов, изобретая в уме разные повороты судьбы, в ходе которых мог стать обладателем этого нужного в хозяйстве предмета. Выходило плохо и несуразно, родина селян вязавших их и поющих за этим занятием замечательные песни, Ляшки, оставались далеко от того пути, по которому он шел. К тому же отставному флейтисту мешал супруг пани Анны, настойчиво, как проснувшаяся от тепла муха, лезший в голову.

«Я вам, Штычка, рожу совершенно художественно бить буду», — грозно сообщил красноармеец Антон Смиловиц, — «У нас, пролетариев, всех этих расшаркиваний нету. Но за счастье народное бороться, на то характер железный иметь надо. И правды не бояться! А веник ваш, я на улку повыкидываю. Нету такого закона, чужим женам веники приносить».

«А то может еще издадут их, пан Антон?»- философски предположил музыкант. — «Я, может, тоже заслуженный кавалер, почитай шестой год по разным дорогам шагаю. И тоже правду счастье-то ищу».

В ответ супруг пани Анны неопределенно захохотал с целью уязвить противника, но его задор полностью разбился о тихую безмятежность отставного флейтиста, пребывавшего в полной уверенности, что ответы на все вопросы никому не ведомы. А кто говорит что знает, обманывает других и себя тоже. Потому что нет в мире большей правды, чем та о которой не знают, но за которую сражаются. «Ведь недаром же столько народу полегло?»- размышлял он. — «За хорошее дело бьются, лопни мой глаз, если так страдают».

За такими размышлениями и пением день пролетел незаметно. И когда оголодавшие пехотинцы оказались ввиду небольшой деревеньки, в которой намеревались остановиться, лукавый декабрь, до сего момента греющий души теплом и благостной тишиной, показал себя в полной мере. Темные домики, слегка покрытые вялым от тепла снегом, весело дымили, обещая пищу пустым животам. А страждущим рассудкам то, на что Леонард искренне надеялся — бимбер, ну или на худой случай зловонючую картофелевку.

— Дошли, братцы! Дошли! — предвкушая отдых и прочие удовольствия, неслось по рядам. Близонько вже!

Было близко. Радостное возбуждение по мере приближения отряда нарастало, пока не было прервано катастрофой. Для начала, перескакивая через низкий мур, от домиков брызнули конные передового разъезда. Выбивая комья земли и снега, те неслись по целине, срезая дорожный изгиб, а вслед им треснули выстрелы. А потом началось полнейшее светопреставление.

— Рассыпаться! В цепь! В цепь! — безуспешно командовал бегающий вдоль строя поручик, в ответ, от домов плеснула пулеметная очередь. В пестрых рядах попадали. Кто-то задетый заорал благим матом. Суетливо сдергивая винтовки с плеч, пехотинцы залегали в кисший по обочине снег.

— Заряжай! — хрипели взводные и редкие хлопки ответного огня постепенно слились в вязкий шум. Смерть весело посвистывала, обходя залегших. Легко тормошила кого-то в снегу: «Эгегей, братец! Не скучаешь? Может, ты устал, служивый?». Усталых жизнью не было, и все вздрагивали, пытаясь как можно теснее прижаться к земле, прослышав тот посвист и вопросы. А Смерть, хохоча над теми тщетными потугами, плясала над ними в юродивом безумстве; Устал, братец? А?

— Пулемет, пулемет, братцы! — кричали в беспамятстве.

— По праву, по праву обойти треба! Положуть всех. Обходи их, братцы! — но все лежали, дрожа от одной мысли, что сейчас, вот прямо сейчас, тебя ранят или убьют. И было в этом страхе много темного и несознательного, почти животного. Жизнь, которую не замечаешь за заботами и обидами, ныне такая слабая и худая, качаясь, ходила по стволам винтовок и взрыкивающего пулемета.

Все мешалось, бродило, комкалось. Конники пронеслись сквозь ряд пехоты, исчезнув где-то за спинами, а давешний пекарь Никитенко, неуклюже скакавший позади, миновав строй, мешком выпал из седла. Его каурый понуро встал, ощупывая губами ворот хозяина. Но пекарь оставался недвижим.

Следом, на одной из телег ударил отрядный пулемет, выплевывая всполохи огня из ствола. А затем над головами зашуршало и за залегшим строем грузно ударил взрыв, осыпавший спины и головы грязью. Пулемет, поперхнувшись, умолк. Второй выстрел лег с небольшим недолетом. Видно было, что стреляют люди опытные и хладнокровные.

Пли! Подпрыгивает орудие, посылая снаряд. Заряжай! Блестящая латунь туго входит в отверстый зев казенника. Что-то неотвратимое было в этой монотонности и скупых движениях. Страшное. Сосредоточенность, что бывает у палача, сдергивающего веревку гильотины. И косое лезвие скользит, скользит себе, обильно смазанное жиром. Неопрятное, как вся эта незаметная жизнь. Тут уж попередумаешь всякое, успев попасть между двумя звуками: шуршанием снаряда и чавканьем затвора. Подосадуешь на себя и то хитросплетение обстоятельств, что привело тебя в этот талый сугроб. Припомнишь все горести и недоделанные дела. Но будет поздно. Так поздно, как не было никогда.

— Вилка!