«кошевым», а не особным (particulier) (№ 287); Вольтер, между прочим, бросил мысль, не следовало ли бы всю обширную область, что́ тянется от берегов Балтийского моря до границ Китая, назвать Арктической, или Северной полосой, подобно тому, как часть земного шара, сосредоточенная около южного (антарктического) полюса, носит название Австралийских земель, – в Петербурге и тут нашли что возразить (№ 67).

Чем занимательнее разбирался в петербургских бумагах самолюбивый автор, тем сильнее должны были они раздражать его. Петербург не ограничивался одними «ошибками», критикой его мнений, но и заподозривал достоверность его источников (№ 135, 146, 160), при случае даже охотно высмеивал их: найдя в рассказе о майских днях 1682 г. хронологическую непоследовательность, Миллер иронически заметил, что произошло это «не по вине г. Вольтера»: вместо того, чтобы положиться на записки Матвеева, он почерпнул свои сведения из «Theatrum Europæum» (№ 149; ср. № 144) – иными словами, положился на газетный слух, на сообщение, шедшее из источника, не заслуживавшего большого доверия. С ссылкой Вольтера на короля Станислава Лещинского вышло и того хуже: по-видимому, ее сочли за неделикатность по отношению к русскому двору (№ 2), и Вольтеру пришлось отписываться, давать объяснения[371].

Сделал Вольтер несколько экскурсов в область филологии – почва, правда, очень скользкая в половине XVIII в. – ему и здесь проявлен был отпор[372]. Неугомонные и кропотливые критики вторгались даже в область, в которой Вольтер, более чем кто иной, имел право считать себя авторитетным хозяином и где поэтому советы и указания посторонних лиц должны были особенно чувствительно задевать его самолюбие – область французского языка. Ему советовали писать, в известных случаях, prince, empereur, а не tsar (№ 7, 70); sujets de l’empire de Russie, а не sujets des czars (№ 82); paysans или serfs, а не esclaves (№ 84); grand-duc, а не grand-chef или grand-knès (№ 95, 114); указывали, каким образом передавать по-французски собственные имена, не допуская отступлений от русской формы; учили орфографии. Даже орфографии! Слово boyard не позволяли писать с буквой d на конце (№ 120), а в слове Bathurin выкидывали h как «лишнее» (№ 283).

Подобные указания прямо бесили Вольтера. Как! Учить его правописанию, отдельным выражениям и терминам! Неужели, в самом деле, им вскружила голову любезность Вольтера, случайно обронившего фразу: «на берегах Невы пишут и говорят все равно, что в Париже и Версале»? Неужели они приняли эти «льстивые пошловатости» за чистую монету и носятся с ними?… Надо думать, именно уколотое самолюбие, нежелание признать правоту противного «немца» помешали Вольтеру исправить один из явных своих промахов, указанных ему Миллером: слово «самодержец» (всероссийский) он перевел conservateur вместо autocrate и оставил без изменения (№ 95).

Точно так же остался глух Вольтер и к предложению изменить форму russe формой russien, но на этот раз руководясь иными соображениями. Форма russien, утверждал он, новшество, не удержавшееся во французском языке; ныне почти все французские писатели пишут: russe; форма russien по звучанию близка к prussien, русский же народ, раздвинув свои политические границы дальше, чем кто-либо имеет право, чтобы и в самом названии его не смешивали с остальными, а ясно и точно отличали бы от других народностей. К тому же форма russe звучит много солиднее, благороднее, чем russien, и так как (доказывал Вольтер Шувалову) французские дамы произносят ss как ff, то мы рискуем создать неприличную двусмысленность – ради одной ее следует отдать преимущество форме russe (№ 12). Характерно, что раньше слова russien Вольтер не избегал, очевидно, придерживаясь того «новшества», которое, по его словам, не удержалось: в его «Histoire de Charles XII» встречаются выражения: du rite russien, un boiard russien (XVI, 278, 324).

Не обходилось и без недоразумений. Ссылаясь на «патриарха Константина», Вольтер утверждал, что до пятого столетия в России не знали письмен и писали первоначально на коре и пергамене, а позже на бумаге. Ему возражали: письмена введены в России Кириллом и Мефодием лишь в конце восьмого столетия, и материалом для письма служил всегда пергамен и бумага, никогда – кора (№ 11, 231). «Мне пишут, – отозвался Вольтер, – будто в шестом столетии в Киеве писали на бумаге: возможно ли это, если сама бумага[373] изобретена лишь в двенадцатом?»[374]

Несомненно, указанное недоразумение явилось результатом простого, ненамеренного искажения фактического материала; но были недоразумения характера органического, вытекавшие из того, что обе стороны мыслили, так сказать, в двух разных плоскостях. В Петербурге не всегда замечали чисто географическую разницу между столицей Русского государства и Женевой или Парижем. Труд о Петре писался человеком, который жил не в России, а в Западной Европе, для публики западноевропейской, и географически угол зрения поневоле не совпадал с петербургским углом. «Это одна из самых плодородных провинций на Севере», – отзывается Вольтер о Ливонском крае, и по своему он прав: север для него – это скандинавские страны, Ливония, Эстония, Финляндия, Московия с ее бесконечными лесами и болотами; зато для Ломоносова, настоящего северянина, Ливонская область совсем не представлялась особенно «северной», и он рад случаю возразить Вольтеру: «Вятка и некоторые другие на Севере провинции много плодоноснее» (№ 14).

Вольтер говорил, что 16 больших губерний России со временем, с увеличением населения, будут разделены, то есть что само число будет увеличено, а Ломоносов ему: губернии уже и теперь разделены на провинции и уезды (№ 13). Из уст католика, хотя бы и такого сомнительного, каким был Вольтер, не странно услышать выражение: «Федора Никитича Романова насильно сделали священником (prêtre); принятие духовного сана в Римской церкви eo ipso означает – одинаково и для белого, и для черного духовенства – безбрачие, а об этом в данном случае и шла речь, и потому поправка moine вместо prêtre казалась нашему писателю совершенно излишней» (№ 122). Тщательное рассматривание в лупу делает нас иногда близорукими. Миллер правильно определил служебное положение князя В. В. Голицына в септеннат царевны Софьи, назвав последнего первым министром, сосредоточившим в своих руках все государственные дела, внешние и внутренние (№ 167); но вот увеличительное стекло открыло еще Шелковитого в звании начальника Стрелецкого приказа, и, прочитав у Вольтера фразу: «Голицын обуздал стрельцов, разослав главных бунтарей в Украйну, в Казань и Сибирь», Миллер поспешил возразить ему: «Стрелецкий приказ был единственным ведомством, неподчиненным Голицыну». Непосредственно – да, не подчинен; но если Голицын был первым министром, то, разумеется, ни одно существенное распоряжение, даже названного приказа, не могло состояться без его ведома и согласия (№ 168). На такую же формальную основу опирается Миллер, возражая Вольтеру и относительно судьбы церковных имуществ после уничтожения патриаршества: никакой специальный указ не предназначал их на покрытие военных нужд, но, по существу, Вольтер