ли из-за этого метать громы и ополчаться на Вольтера? А Миллер ополчился. Он обрадовался случаю, обстреливая маленького воробышка пушечной картечью, задеть и уязвить крупную птицу – большого орла. Между тем в основе правда была на стороне Вольтера: французского посольства, ни от имени Генриха IV, ни от имени его сына, к царю Михаилу не было; Талейран-д’Эксидей ездил в Москву от имени трансильванского князя, и само отрицание д’Эксидей основывалось у Вольтера на вполне справедливой мысли, что будь д’Эксидей французским послом, да еще сосланным в Сибирь, то, конечно, об этом стало бы известно далеко не одному Миллеру. В самом подходе к делу чувствуется, что он ухватился за него с целью свести старые личные счеты с великим писателем – счеты, которых он не хотел забыть и 20 лет спустя; в этом случае даже могила не примирила его с ним.

Зато и Вольтер не оказался на высоте, обязательной для объективного историка-исследователя. Литературный король-солнце, он не любил показывать свои, даже самые маленькие, пятнышки и готов был, в ущерб исторической истине, запрятывать их как можно дальше.

Эпизод с д’Эксидей не являлся ли отражением, в миниатюре, обстановки, в какой составлялась книга Вольтера?

_____________

Последнее, на чем остается нам остановиться в полемике Вольтера с его петербургскими критиками, – это вопрос об искажении русских слов и имен собственных в их передаче на французский язык.

Свой взгляд на дело Миллер высказал на страницах «Journal Encyclopédique» 1762 г. Я знаю, говорит он, что долговременная практика превращается в правило, и далек от мысли осуждать изменения в правописании или в произношении иностранных имен собственных, если оно стало обычным. Пусть французы называют Россию – «Russie», а немцы – «Russland», такая незначительная переделка, вошедшая во всеобщее употребление, речи не затемнит. Совсем иное, если так поступает писатель, не имеющий на то права и полномочия. Между тем неустойчивость французов в этом отношении прямо изумительна. Де-л’Илю слово Камчатка кажется таким длинным и жестким, что он счел возможным укоротить его и писать: Камчат (Kamchat); Вольтеру же, наоборот, последнее слово кажется слишком кратким, он пишет его полностью; но, не вынося русского Ч, превращает в Камшатку (Kamschatka). Так же укорачивает он Соликамск, Шереметев (Solikam, Sheremeto). W он меняет то в U, то в O: Годунов, Романов у него «Годоно», «Романо» (Godono, Romano), хотя в данном случае было бы естественнее W заменить через f. Правда, он так и поступает в слове «Меншиков», однако он и тут не мог удержаться, чтобы не заменить Ш буквой Z (Menzikoff). Кто еще разве не может жаловаться на тиранию Вольтера в применении к иностранным именам собственным, то это единственно г. Салтыков (Soltikoff). Трудно понять, замечает Миллер, почему Вольтер пишет одно и то же имя на разные лады: «Iwan Basiloviz» и «Jean Basilides» или «Basilide»; взамен он предлагает форму «Iwan Wasiliowitch».

Вольтер, в свою очередь, отстаивает право и необходимость, в передаче иностранных слов, руководиться требованиями благозвучия, установившегося во французском языке, практикой в произношении и орфографии, давностью известных форм, категорически отказываясь рабски подчиняться формам и фонетике чужой речи. У каждого языка, настаивал он, свои формы и свои правила. По-русски будет Петр, по-гречески Alexandros, по-латыни Cicero, Augustus, а по-французски – Pierre, Alexandre, Ciceron, Auguste[392].

Вольтер считал достаточным указывать русское произношение под строкой, в примечаниях, сам же текст не загромождать словами, чужими для французского уха. Конечно, кроме собственного «уха», он, очевидно, опирался и на практику: W был чужд французской азбуке; не было его и в азбуке русской – с чего ради вносить в свою книгу форму чисто германскую? Не «для прекрасных же глаз» Миллера? При выборе формы, например, для «Воронежа» у него были прецеденты[393]; исторический атлас Гюэдевилля для имени Ивана Грозного знал тоже форму не немецкую[394].

Однако держался ли в данном случае автор «Истории России» каких-нибудь определенных правил или больше придерживался «собственного уха»?

Желание смягчать грубые, твердые звуки у него, действительно, можно подметить (Воронеж – Veronise; см. Сводку № 54); для большей плавности, во избежание накопления согласных, он приставляет к ним в конце слова лишнюю гласную: Minski (Сводка № 277), Smolensko (Œuvres, XVI, 403); – выбрасывает и сами гласные, если находит, что их излишек: так, немца Штейнау он превратил в Stenau (XVI, 196), а русскую реку Сейм в Sem (XVI, 236); – выкидывает один, даже два звука, чтоб облегчить произношение: Préobazinski (XVI, 454: Преображенский), Moska (Сводка № 31: Москва), Nischgorod (Сводка № 52, 55), Solikam (№ 65: Соликамск), Mateona (№ 142: Матвеевна), Vonitsin (№ 211: Возницын), Kotin (№ 272: Котлин), Hollosin (№ 278: Головчино), Scoropaski (№ 284: Скоропадский), Niester (XVI, 250: Днестр); – с той же целью облегчить произношение, сливает два звука в один: Miloslauski (№ 131), Lesnau (№ 281: Лесная; в «Histoire de Charles XII» (XVI, 233): Lesno); – кроме того, Вольтер, видимо, избегает немецких и сходных с ними форм; пишет d’Alberg вместо Dalberg (№ 215), Stakelber, отбрасывая конечную G (№ 293), Rozen вместо Rosen (Там же).

Однако, при всем видимом старании облегчить французскому читателю чтение и произношение слов, сколько-нибудь определенного, осознанного правила проследить в этих приемах нельзя, и это в применении не только к русским, но и вообще к иностранным словам: шведским, немецким, польским. Если, может быть, та же забота о большей доступности слова чувствуется в превращении кардинала Раздеевского в Radjouski (XVI, 187), и если с той же целью в имени лично известного ему короля Станислава Лещинского он заменил трудное для французского уха Щ более мягчим Ч: Leczinski (Там же); то чем руководился Вольтер, коверкая такие слова, как Пропойск (№ 282: Prospock), Десна (№ 291: Desnoi), гетман (№ 49: itman), однодворцы (№ 85: odonoskis), бобыли (№ 87: bobilitz), холоп (№ 232: golut), заверяя, что слово Kremelin по-русски будет «Кремльн» (№ 32: Kremln), или заменяя чтение Spanghenberg, Ysbrand Ides, Wirtschast, Volkra, Nyenschantz, Mardefeld – искаженным чтением Spengenberg, Ilbrand Ide, Wurtschafft, Vorkla, Niantz «ou» Nya, Maderfeld (Сводка № 80, 208, 222, 223, 257, 274)?

Особенно капризен Вольтер по отношению к русским именам, в частности, к фамилиям на – ов: то он совсем выбрасывает это окончание: Godono (№ 38), Romano (№ 121), Sheremeto (№ 209, 292), Bolcho (№ 289: Волхов); то превращает – ов в у: тот же Годунов – Godonou (№ 118), Morosou (№ 131); то сохраняет его неприкосновенным: Azof (XVI, 450), Sheremetof (Там же), Menzikoff (XVI, 506), Shaffirof, Schuvalow[395]. Неустойчив Вольтер и в именах на – ев: Могилев у него Mohilou (№ 279), Стрешнев, безразлично, Streshneu и Strechnef (Сводка № 127; в изд. 1761 г.: с. 68, 121); точно так же имя Матвеева пишется им