– Это другое, – слабо возразил Кент.

– Не думаю. Это было умно. – Эфраим вежливо зааплодировал. – Очень умно.

– Мы не можем просто оставить его здесь, Иф.

Тот обернулся к Ньютону:

– Хочешь тоже заболеть? Хочешь тайком сбегать посреди ночи, чтобы съесть общую еду?

– Простите, – прошептал Кент.

Эфраим приложил ладонь к уху:

– Что? Я тебя не слышу.

– Простите. – На глазах Кента выступили слезы. – Возьмите меня с собой. Пожалуйста. Не оставляйте меня здесь.

– Не могу, – холодно ответил Эфраим.

– А что нам делать, Иф? – спросил Макс, указывая на шторм, который готовился обрушиться на берег. – Просто оставить его?

– Пусть возвращается в хижину. Теперь уже не…

Именно в этот момент Кент попытался прорваться через Эфраима в подвал. Но если вчера его победа была делом случая, то сегодня он утратил все преимущества.

Эфраим инстинктивно оттолкнул Кента и на миг с отвращением сморщился, словно перед ним был мешок, полный копошащихся жуков. Кент растянулся на земле.

– Иф, да ладно тебе… – произнес Ньютон.

Эфраим скривил губы.

– Не лезь, говнюк жирный.

Кент тяжело поднялся и сделал еще одну попытку. На мгновение показалось, что Эфраим уступит. На его лице появилось мучительное выражение, он колебался: сопротивляться или сдаться, но гнев одержал верх. Эфраим ударил Кента кулаком в живот. Сжатые костяшки каким-то жутким образом погрузились в тело – оно обхватило руку, точно приветствуя Эфраима. Кент судорожно выдохнул.

– Лежи, – велел ему Эфраим.

Вместо этого Кент с трудом поднялся. Он выглядел бескровным существом, восставшим из могилы. Лицо приобрело мертвенно-бледный оттенок жертвы лихорадки Денге. Остальные мальчишки обступили Эфраима и Кента молчаливым кольцом, тем самым кольцом, которое естественным образом возникает на школьном дворе, когда назревает драка. По телам хлестал дождь, одежда насквозь промокла.

Эфраим импульсивно бросился вперед. Если бы мать увидела его сейчас, то заметила бы острый, безрассудный гнев в глазах сына – совсем такой же, как у отца.

Кулаки Ифа стремительно вреза́лись и отскакивали от тела Кента, как будто пружинили от пожелтевшей плоти. Вскоре на лбу Кента появилась шишка, нос закровоточил, а левый глаз после прямого удара грозил заплыть синяком. Кент выставил вперед руки, его пальцы лихорадочно сжимались и разжимались. Кожа, слишком туго обтянувшая жесткие линии лица, лопалась, точно гофрированная бумага. Ливень смывал сочившуюся из ран кровь.

Кулаки Эфраима осыпали Кента ударами, а тот все еще пытался говорить.

– Простите, – повторял он, но голос заглушали раскаты грома, – простите, простите, простите…

Кулак свернул ему челюсть. Кровь фонтаном забила в наэлектризованном воздухе. Эфраим раскроил костяшки пальцев. Все это длилось целую вечность, а затем прекратилось. Взгляд у Эфраима был диким, ноздри раздувались.

– Можешь остаться с ним тут, – сказал он Ньютону. – Дело твое. Но он не спустится.

Бессердечная сторона каждого из мальчишек считала, что Кент получил по заслугам. Кто заказывает музыку, тому и расплачиваться с флейтистом.

– Мы не можем просто оставить его, Иф.

Эфраим повернулся к Ньютону:

– Можем и оставим. Или я оставлю… И Макс тоже. И Шелли, наверное.

Шелли уже спускался в подвал. Остальные стояли под проливным дождем. Над деревьями проносились молнии. Эфраим обернулся к Максу:

– Давай, чувак. Пойдем.

Макс отправился следом за ним… Затем посмотрел наверх. Темные тучи сгустились, и как будто внезапно наступила ночь. Молния осветила подергивающиеся лица.

– Иф, чувак, – произнес Макс, – а мы не можем найти для него какое-нибудь безопасное место?

Друзья стояли лицом к лицу, промокшие от дождя рубашки липли к телам, пульс сотрясал кожу. Что-то пробежало между ними – едва заметная трещина, неуклюжий раскол. Неизбежный или нет, он все-таки случился. И оба это почувствовали.

– Хоть представляешь, Макс, насколько ты тупой?

– Не запирай дверь, – отозвался Макс, удерживая его взгляд. – Мы вернемся. Давай, Кент.

ТРОЕ МАЛЬЧИШЕК обогнули хижину. Ветер дул с такой силой, что все вокруг стонало. Стонали бревна, когда он хлестал их жесткие тела; стонали деревья, когда порывы грозили вырвать их с корнем; даже трава стонала – тонко и пронзительно – от плясавшего среди стеблей ветра. Ливень так стегал мальчишек, что казалось, будто вот-вот покромсает их лица и руки. Ребята словно шли сквозь шквал бумажных порезов.

Кент споткнулся и всплеснул руками. Макс импульсивно потянулся к нему, но пальцы Ньютона сомкнулись на его запястье. Ньют покачал головой и одними губами произнес: «Нельзя его трогать».

Кент с трудом перебрался через грязное месиво – ботинки соскальзывали, они вдруг стали ему велики, ноги в них утопали, – и побрел за Ньютоном к поленнице. Та была перегорожена штабелями шлакоблоков и окружена деревьями, ветер здесь свирепствовал не так сильно.

– Оставайся тут! – Ньютону пришлось кричать, чтобы его слова услышали.

Кент опустился на колени, он слишком устал, чтобы спорить. Мальчики отогнули укрывавший поленницу брезент и накинули на дрожащие плечи приятеля. Из мертвых бревен начали выползать встревоженные бурей уховертки, многоножки, мокрицы и оленьи клещи. Они извивались в грязи, карабкались вверх по брезенту. Макс потянулся смахнуть насекомых – от одной мысли дотронуться до них все внутри переворачивалось, но еще большее отвращение вселяло то, что они могли забраться на волосы и кожу Кента. Ньют снова схватил Макса за руку.

Кент словно не возражал против неприятного соседства. Его взгляд метался от одного суетливого жука к другому.

– Мы скоро вернемся за тобой, – произнес Ньютон.

Кент повернул к нему голову. Механическое движение брошенной под дождем игрушки. Молния перечеркнула небо и, казалось, проникла в его плоть, воспламенив кости скелета. Его губы растянулись в усмешке, от которой по шее Макса побежали мурашки.

Уховертка обвилась вокруг уха Кента, скользнула по его лицу и повисла тяжелой дождевой каплей на нижней губе.

– Кент, – выдохнул Макс, ужас ползучим сорняком оплел его позвоночник, – у тебя там…

Язык Кента высунулся между зубами, любовно обнял уховертку и втянул ее в рот. Мальчик не сводил с приятелей взгляда.

КОГДА ЭФРАИМУ было восемь, мать отвела его в усыпальницу, где была похоронена бабушка. Он помнил, что испытывал легкое любопытство. Тогда Эфраим питал вполне здоровый интерес к смерти.

Ему вспомнился едва заметный едкий запах, который встретил их на пороге. Стерильный запах смерти. Не та сладкая гнилостная вонь поля боя, отдаленно напоминающая по-настоящему хорошие ароматы – к примеру, жареную свинину, – сходство с которыми делало ее еще тошнотворней. Здесь запах был терпимый. Аммиачно-нафталиновый, он заглушал едва заметный аромат разложения.