Эджертон был единственным ребенком в семье. Когда он учился в аспирантуре, его родители погибли в автомобильной катастрофе. Судя по всему, он жил ради своей работы.

Коллеги-исследователи отзываются о нем как о противнике компромиссов, известном вольным обращением с научной этикой. Наиболее часто упоминается инцидент – особенно показательный в свете событий на острове Фальстаф, – когда еще в студенческие годы охрана университетского городка застала Эджертона на месте преступления. С помощью украденного ключа он проник в лабораторию, где и был застигнут за уничтожением работы своего главного соперника, старшекурсника по имени Эдвард Трускинс. Трускинс трудился над методикой пересадки кожи с участием лабораторных мышей. По рассказам, когда Эджертона поймали с поличным, при нем нашли шприц стрихнина.

Несмотря на это правонарушение и вселяющий тревогу образ мыслей, о котором оно свидетельствовало, Эджертон вскоре продолжил работу в другом институте. Просто он был слишком талантлив. А также умел убедительно изобразить искренность, когда того требовали обстоятельства.

Некоторые считают, что лучшие ученые пребывают в том измененном состоянии сознания, которое опасно балансирует на грани безумия. Согласно этому определению, доктор Эджертон был ученым мирового класса.

Работа Эджертона с ленточными червями не уступала тому, что в 1950-х годах сделал для иммунологии доктор Джонас Солк – не с точки зрения непосредственной общественной пользы (фактически Эджертон создал всего лишь самого приспособляемого и живучего из известных человечеству паразитов), а с точки зрения успешности генетических манипуляций с простейшей формой жизни.

Он взял простую планарию и взломал ее генетический код. При этом позволив той модифицировать свою основную анатомическую и желудочную подструктуру способами, которые прежде считались невозможными. Он подарил эхинококку возможность стремительно адаптироваться к окружающей среде. Заявленная цель состояла в том, чтобы лишить червя естественной защиты ради изоляции его внутри носителя. Однако достигнутый результат оказался прямо противоположным.

Эджертон открыл генетический ящик Пандоры.

Оказавшись перед обрывом, его эхинококк отращивал крылья. Столкнувшись с непреодолимым морем, создавал себе жабры. Его приспособляемость приводила к самым разнообразным мутациям. Как снежинки, ни один эхинококк доктора Эджертона не походил на другого.

Его черви делились на две категории. Для удобства назовем их «червями-пожирателями» и «червями-завоевателями».

Некоторые виды ленточных червей вступают в паразитический симбиоз со своими носителями: они могут жить в теле хозяина годами, питаясь только тем, что необходимо для выживания. Но даже не мутировавшие эхинококки не ведут себя подобным образом: их генетическая обязанность состоит в том, чтобы заселить и в конечном счете захватить своего носителя, перенапрягая систему иммунодефицита и, по существу, вынуждая того умирать от голода.

Подобное случается редко – даже с самым запущенным случаем эхинококкоза можно справиться с помощью соответствующих препаратов. Но видеозапись, изъятая из лаборатории Эджертона, доказывает, что модифицированный эхинококк чрезвычайно вынослив и чрезвычайно агрессивен: он размножается гораздо быстрее, пожирает гораздо больше и вырастает гораздо крупнее.

По сути, он эквивалентен летчику-камикадзе – аппетит ускоряет его цикл вымирания.

Мутировавший эхинококк-«пожиратель» занят двумя вещами: едой и размножением. После того как инвазия достигает критического уровня, червь начинает поглощать живые ткани своего носителя – такое поведение отличает его от обычного эхинококка, который не способен переваривать ничего, кроме отходов жизнедеятельности. Пожиратель начинает потреблять белок, жир, мышечную ткань, даже костный мозг и стекловидное тело глаз носителя. Это объясняет бо́льшую часть эффекта «истощения», при котором человек за считаные часы становится похожим на жертву длительного голодания.

Распад усугубляется тем, что каждая молекула пищи, потребляемой пожирателем, служит единственной цели – росту колонии. Пожиратель ест и откладывает яйца. Колония пожирателей нередко достигает критического уровня после инкубационного периода, занимающего всего несколько часов.

Носитель просто не в силах принимать достаточное для удовлетворения потребностей колонии количество пищи: то, что он съедает, ведет к производству все большего числа существ, ищущих все больше пищи…

* * *

КЕНТУ СНИЛСЯ СОН.

Они с отцом на берегу океана. Приближается ночь. Поверхность воды зловеще гладкая – ни волнения, ни ряби, – поэтому Кент догадывается, что спит.

Он думает о девочке из своего класса. Анне Униак. Анна хорошенькая и стройная. Он уверен, что отец ее одобрит. В школе Кент часто поглядывает на Анну краем глаза – она сидит чуть впереди и левее. Свет из окна касается нежных бесцветных волосков на ее щеках. «Похоже на пушок персика», – думает Кент. Он мог бы съесть Анну совсем как персик.

Небо затягивают странные облака. Низкие и багровые, они словно истекают кровью в лучах заходящего солнца. Кенту чудятся в них какие-то фигуры – волнистые и извивающиеся, как будто облака уступают напору океанского ветра, или рождают своих двойников, или что-то еще, чему он не может дать названия.

Отец в полицейской форме. Его значок мерцает в угасающих всполохах вечернего света. Торчащие из рукавов запястья выглядят исхудавшими, а пальцы – чересчур костлявыми.

– Ночь будет долгая, – говорит отец. – А я, черт возьми, проголодался.

Над ними пролетает стая птиц – не вездесущих чаек, а угольно-черных воронов с пронзительными глазами – их тени накрывают лодку. Кент слышит невыносимые крики и может разглядеть гнилые клювы. Из-под крыльев сыплется пепельная пыль. Она разлетается по воздуху крошечными белыми ленточками, точно серпантин на параде.

Страх прокрадывается в сердце Кента. Лучше бы ему так не пугаться. Отец всегда учил, что страх – бесполезная эмоция. «Страх – всего лишь слабость, которая покидает тело», – не раз говорил он Кенту.

Но во всей этой сцене есть что-то неправильное. В грозных фигурах среди облаков, в разлетающихся белых существах… И в отце. В отце…

Полицейская форма висит на нем. Отец тянется к Кенту похожими на палки руками – такие подошли бы узнику концлагеря. Его пальцы – это просто клацающие кости. Лицо – одни сплошные скулы, выпуклые дуги бровей и тонкая как пергамент кожа, натянутая до предела.

– Долгая ночь! – кричит это отощавшее привидение. – Долгая и голодная ночь! Вкуснятина-ням-ням!

Отец дотягивается до Кента, костлявые руки вцепляются в плечи, впиваются, пронзают. Джефф Дженкс наклоняется ближе, его кожа лопается – на лице, будто на костяном фарфоре, появляются тонкие трещинки. Потом они соединяются, начинают извиваться, и внезапно Кент понимает, что лицо отца состоит из сотен белых пульсирующих трубочек.