Мы разбили окно. Украли чужую память.

Гурьевы были – люди. Живые люди. Не актеры в спектакле, изображающие роскошную жизнь, не статисты, необходимые лишь для того, чтобы оттенять наши с Ясногородским талант и дерзость. Все, что я проворачивала до этого, было не понарошку, а всерьез.

Когда я вошла в квартиру, Леонид Андреевич уже был там. Сидел в кресле, закинув ногу на ногу, довольный как кот. Перстень с александритом испускал зеленоватые лучи. В полутьме комнаты казалось, что и глаза его сияют зеленым.

Я вдруг подумала, что не знаю, какого цвета у него глаза. Никогда не вглядывалась.

– Дина, лови!

Пачка купюр перелетела через комнату.

Я схватила ее непроизвольно и сразу отшвырнула в угол.

– Что такое? – нахмурился Ясногородский.

– Зачем вы взяли картину?

– Что? Какую картину?

– Зачем вы взяли картину и почему не предупредили меня? – Голос у меня дрожал от злости. – Вы раньше всегда предупреждали! Я даже не успела подготовиться!

Он встал, явно огорченный, развел руками:

– Но ты всегда подготовлена, сокровище мое. Я был уверен, что тебе давно уже не нужно дополнительно настраиваться. Прости! Почему тебя это так сильно задело? – Его брови озабоченно сдвинулись в длинную мохнатую гусеницу. – Тебя заподозрили? Ты дала им повод считать тебя замешанной в краже?

В дверном проеме возник тощий длинный силуэт. Октябрина стояла молча, рассматривая нас.

– Им больно! – крикнула я, пытаясь в двух словах передать Ясногородскому, что именно я поняла сегодня.

Мохнатая гусеница недоуменно вздыбила спину.

Я постаралась взять себя в руки. В конце концов, он сам меня этому учил.

Для начала подняла деньги. Интуиция подсказывала, что Ясногородского сильно задел мой поступок. Судя по тому, что спина гусеницы выровнялась, я все сделала правильно.

Кошка взлетела на стол, уложила маленькую круглую голову на вытянутые лапки. Оставалось только позавидовать ее расслабленности.

– Им больно, – повторила я.

Леонид Андреевич вопросительно молчал.

– Они хорошие люди!

Прозвучало еще глупее. То огромное и страшное открытие, которое я совершила внутри себя, стало выглядеть пошлостью, стоило вытащить его на свет, под острые зеленые иглы холодного кристалла, – я физически чувствовала, как они покалывают меня. Так бывает после сна: драгоценная мысль, которую выносишь из моря, бережно зажав в руке, на берегу оказывается бессмысленной клешней дохлого краба.

– Что тебя беспокоит? – ласково спросил он.

Но в его голосе прозвучала и плохо скрытая снисходительность. Я буквально слышала его мысли: «Что привело ее в дурное расположение духа? Может быть, ПМС проявляется таким образом? Бедная девочка, надо найти для нее дельного врача…»

Я рассказала историю Гурьевых. О Марине Сергеевне, о ее муже, даже зачем-то упомянула об Ушанке. Кошка на столе шевельнула усами.

Ясногородский стоял, сложив руки на груди. Когда я закончила, он кивнул и вернулся в кресло.

– Я, кажется, понял, – медленно сказал он. – Эта семья тебе понравилась, и ты сделала вывод, к которому до тебя приходили многие: плохие люди заслуживают, чтобы с ними обходились плохо, а хорошие – нет.

– Дело не в этом!..

– Именно в этом. Прежде совесть тебя не мучила.

Он говорил спокойно, подчеркнуто хладнокровно. И мне стало не по себе – впервые за все время, что мы дружили.

Мы ведь дружили?

– Ладно, вы правы. – Я подняла руки, сдаваясь. – Вы всегда правы. Но мы должны вернуть картину. Пожалуйста! Умоляю вас! – Я чуть не бухнулась перед ним на колени. – Вы… мы… я должна все исправить! Вы же добрый, я знаю! Помогите мне!

Ясногородский удивленно вскинул брови.

– Дина, ты расстроена, – спокойно начал он. – Я бесконечно уважаю твои чувства, ты имеешь право злиться на нас, и в конце концов, если бы ты предупредила, что привязалась к своей новой подруге, мы бы свернули этот проект, не доведя его до логического завершения, можешь не сомневаться… Судя по твоему лицу, ты удивлена. Я сказал что-то, чего ты не знала? Твое спокойствие для меня в тысячу раз ценнее, чем содержимое их сейфов.

Меня окатило волной благодарности. Но в то же время я ощущала, что неким образом он выставил меня виноватой в том, как все повернулось. Признание Леонида Андреевича, его откровенность ничем ему не грозили: мы не могли повернуть время вспять, чтобы я поймала его на слове и заставила отменить проект.

И какой-то червячок точил меня, не давая до конца поверить в его искренность. Ведь он действительно не предупредил меня в этот раз…

Отчего же именно в этот?

Потому что нельзя было не заметить, до чего довольная и веселая я возвращалась из поездок к Гурьевым? Потому что впервые не жаловалась ему на то, с какими скучными типами приходится иметь дело?

Потому что в моей жизни появился кто-то, кроме него, кто был мне дорог?

– Леонид Андреевич, пожалуйста, давайте отдадим им портрет!

– И поставим под удар всю нашу команду? И тебя, и меня, и Степана с его ребятами? – Он пожал плечами. – Извини, я на это не пойду. Портрет имеет для семьи большую сентиментальную ценность, это вполне ясно… А для меня сентиментальную ценность имеют мои люди. Ты сделала ошибку, не предупредила меня заранее. Но почему за это должны расплачиваться другие?

Ага. Вот и прозвучало обвинение.

Я даже почувствовала себя увереннее. Все-таки мне удалось предугадать ход его мыслей!

– Какой такой удар, Леонид Андреевич? Вы запросто можете вернуть портрет, ничем не рискуя.

– Не могу, – возразил он. – К тому же вещи уже не у меня.

– Врёте!

Не знаю, как у меня это вырвалось. Ясногородский сверкнул глазами.

– Думай, что говоришь!

– Вещи у вас, – убежденно повторила я. Его реакция только утвердила меня в этой мысли. – Можно ночью выгрузить портрет возле их дома и уехать. Можно нанять человека, чтобы дотащил его, и он даже лиц наших не увидит! Да тысячу способов можно изобрести!

– И не использовать ни одного, – отрезал Ясногородский. – Я не буду потакать тебе в бредовой идее только из-за того, что ты чрезмерно расчувствовалась! Ах, детские воспоминания! Ах, сирота, потерявшая мать! Надо было переболеть диккенсовщиной вовремя, но ты не имела такой возможности, я сделаю на это скидку. Твой план опасен, что бы ты ни говорила, и я уверен, что это и тебе самой очевидно. Надеюсь, завтра тебе будет стыдно за этот разговор.

Леонид Андреевич тяжело вытолкнул себя из кресла.

Потом, когда у меня появилось много свободного времени, я часто размышляла: отчего он не согласился? Ведь возвращение портрета и в самом деле не потребовало бы каких-то сверхъестественных усилий.