Я поднес к губам наполовину свернутую сигарету, лизнул край, прижал его большими пальцами, чтобы клей прилип к бумаге, выдавил с обоих концов лишний табак на белую блестящую внутреннюю сторону упаковки, приподнял клапан, чтобы табак скатился вниз в светло-коричневое утрамбованное месиво, закрыл крышку, сунул пакет в карман пальто, висевшего на спинке стула, а папиросу — в рот и прикурил от желтого дрожащего пламени зажигалки.

Гейр тем временем поставил перед собой на прилавок две чашки и наливал в них кофе, барменша отсчитала ему сдачу и занялась следующим клиентом — длинноволосым мужчиной лет пятидесяти в шляпе, луноходах и какой-то накидке системы пончо.

Да, телесной тяжестью от Гейра не веяло. Наоборот, от него сразу, когда он перестал смотреть мне в глаза и выронил мою руку, рассеянно блуждая взглядом по залу, повеяло беспокойством. Он все время двигался, не мог остаться в покое.

Он шел к столику, неся в руках две чашки. Я не сумел сдержать улыбку.

— Ну вот, — сказал он, ставя чашки на стол и отодвигая стул. — Ты переезжаешь в Стокгольм?

— Похоже на то, — ответил я.

— Как говорится, мои молитвы были услышаны, — сказал он, не глядя на меня. Смотрел он в стол, на руку, стиснувшую ручку чашки. — Я все время твержу Кристине, что вот бы сюда переехал норвежец, которого бы интересовала литература. И тут ты!

Он поднес чашку ко рту и подул на кофе, прежде чем пить.

— Я написал вслед тебе письмо, когда ты уехал в Упсалу, — сказал я. — Длинное письмо. Но не отправил его. Оно до сих пор где-то лежит у моей мамы нераспечатанное. Что я в нем писал, не знаю.

— Шутишь? — сказал он и посмотрел на меня.

— Хочешь прочитать?

— Нет, конечно! И ты не вздумай его вскрывать. Пусть хранится у твоей мамы. Это же запечатанное время!

— Можно и так сказать, — ответил я. — Я вообще-то ничего из того времени не помню. А все свои дневники тогдашние и вообще все, что писал, я сжег.

— Сжег? — переспросил Гейр. — Не выбросил, а сжег?

Я кивнул.

— Драматический театр, — сказал он. — Ты уже и в Бергене таким был.

— Да?

— Еще как.

— А ты не был?

— Я? Нет, что ты.

Он засмеялся. Повернул голову и посмотрел на шедшую мимо компанию. Повернул голову в другую сторону и оглядел публику в кафе. Я стряхнул пепел в пепельницу. Столбик поднявшегося дыма колыхался на сквозняке от постоянно открывавшихся и закрывавшихся дверей. Я рассматривал Гейра исподволь, тайком, короткими незаметными взглядами. Впечатление, которое он производил, не вязалось с лицом. Глаза мрачные и скорбные, а в нем самом ничего мрачного и скорбного не чувствовалось. Он казался радостным и смущенным.

— Ты Стокгольм знаешь? — спросил он.

Я помотал головой.

— Не особенно. Был здесь несколько часов.

— Это очень красивый город. Но холодный как лед. Здесь можно прожить всю жизнь и ни с кем не сблизиться. Все устроено так, чтобы ты ни с кем не соприкоснулся. Посмотри на эскалаторы, — сказал он и кивнул куда-то, где они, видимо, находились. — Все, кто стоит, стоят справа, все, кто идет, идут слева. Я когда в Осло приезжаю, только глаза таращу, как люди постоянно наталкиваются друг на друга. Эти вечные пируэты в толпе, сначала влево, потом вправо, снова влево, чтобы разойтись с человеком на улице, здесь такого не бывает. Все знают, куда идти, и все делают, как надо. В аэропорту на полу нарисована желтая черта. За нее никто не заступает. И выдача багажа происходит спокойно и чинно. И разговоры в этой стране устроены так же. В разговорах есть своя желтая черта, ее нельзя переступать. Все вежливы, все хорошо воспитаны, все говорят что положено. Для того, кто к этому привык, читать дебаты в норвежских газетах — шок. Ну и градус обсуждения! Они ругают друг друга! Здесь это немыслимо. Если вдруг по телевизору дадут высказаться норвежскому профессору, чего почти не бывает, потому что до Норвегии никому дела нет, Норвегии для Швеции не существует, но все-таки если и мелькнет норвежский профессор на экране, то выглядит он непременно как дикарь — волосы всклокочены, одет неопрятно и затрапезно и говорит вещи, которые профессора не говорят. Это часть норвежской академической традиции: образованность не демонстрируется или не должна демонстрироваться… Или так: демонстрация образованности должна учитывать индивидуальность и склад характера. Но не общее и коллективное, как принято здесь. Но здесь этого не понимают. Здесь они просто видят перед собой на экране дикаря. В Швеции все считают шведские нормы единственно возможными. Любое отклонение от шведских стандартов считается ошибкой или недостатком. Это до смерти раздражает. Точно, я видел Юна Бинга. Он был похож на городского сумасшедшего. Длинные волосы, усы, я почти уверен, что он был в вязаной кофте.

Шведский профессор всегда корректно одет, корректно себя ведет, говорит то, чего все ждут, и в той манере, которую все ждут. Замечу, в Швеции все ведут себя корректно. Я имею в виду, в публичном пространстве. На улицах-то другое дело. Они тут несколько лет назад повыпустили из психушек всех пациентов. Теперь они ходят повсюду, вопят или бормочут. Но в целом тут все устроено так, что бедные живут в своих районах, состоятельные в своих, культурная тусовка в своих, а мигранты в своих. Ты постепенно разберешься.

Он поднес чашку к губам и отхлебнул кофе. Я не знал, что мне сказать. Его монолог не был порожден ситуацией, единственная привязка к реальности — что я приехал из Норвегии, но он был так скомпонован и лился столь плавным потоком, что выдавал домашнюю наработку. Это было то, что Гейр говорит, видел я, одна из его тем. Мой опыт общения с собеседниками, имеющими свои темы, такой: дать ему выпустить напор готовых формулировок, потому что частенько за ними обнаруживается другой тип внимательности, включенности и присутствия. Насколько справедливы его утверждения, я понятия не имел, видел только, что в основе их лежит фрустрация и что говорит он на самом деле о том, что вызывает у него фрустрацию. Это могла быть и Швеция. А могло быть что-то в нем самом. Какая мне разница, пусть себе говорит о чем хочет, я не поэтому тут сижу.

— В Норвегии спорт на пару с научными интересами прокатывает нормально, — говорил он. — Или научные интересы вместе с попить пивасика, это я по Бергену отлично помню. Спорт был очень популярен среди студентов. А здесь нет. Здесь это вещи несовместные. Я говорю не о естественниках, а вообще об интеллектуалах. Здесь в академических кругах перебор с интеллектуализмом, только он и существует, все подчинено интеллекту. Тело, физическая активность, например, полностью отсутствует. А в Норвегии недобор по части интеллектуализма. Поэтому в Норвегии бытовая простонародность для профессора не проблема. Ход мысли, видимо, такой, что на фоне окружения интеллект сам засияет как бриллиант. А в Швеции окружение интеллектуала тоже должно сиять. Аналогично с высоким искусством. В Норвегии оно задвигается, его не должно быть, элитарное может существовать, только если оно одновременно годится для широких масс. А в Швеции, наоборот, оно выпячивается. Массовое и элитарное здесь несовместимы. Одно находится здесь, другое там, и какой-то обмен даже не предполагается. Исключения, конечно, есть, но общее правило таково. Другое большое отличие Швеции от Норвегии — роль человека. В последний визит домой я добирался автобусом из Арендала в Кристиансанн, и водитель взялся рассказывать нам, что он на самом деле не шофер, а кто-то там, не помню, а шоферит только в Рождество, если попросят. И добавил, что сейчас в праздники надо выручать друг друга. И все это в громкоговоритель! Абсолютно немыслимая ситуация в Швеции. Здесь человек идентифицирует себя со своей работой. Из своей роли выйти нельзя. Нет в ней такой опции, нет зазора, куда можно просунуть голову и сказать: вот он, настоящий я.