Под приглушенные звуки из спальни за стеной, где укладывалась спать семейная чета, я открытыми глазами смотрел в пустоту. Она была заполнена слабым, похожим на лунный, светом от уличных фонарей. Мысли сновали туда-сюда, пытаясь распутать загадку сказанного Гейром, но чувства уже вынесли свой приговор: так сдавили сердце, что болело все тело. Редкие поезда наземного метро в нескольких сотнях метров от дома проходили с глухим гулом, я искал в нем утешения. Гул накладывался на постоянный отдаленный шум, я бы принял его за море, не знай я своей дислокации, но я находился в Стокгольме, значит, неподалеку шоссе.

Нет, я все отвергал: разве мог бы я забыть что-нибудь столь важное? Хотя большие дыры в воспоминаниях у меня точно были, я сильно выпивал, когда жил на севере, наравне с юными рыбаками, с которыми я тусил там в выходные, бутылка водки за вечер как минимум. Целые вечера и ночи полностью исчезли из моей памяти, они чернели во мне как туннели, забитые мраком, ветром и вихрем моих собственных чувств. Что я сделал? Что я сделал?

Потом я начал учиться в Бергене, но все продолжилось, целые вечера и ночи исчезали бесследно, я ушел в отрыв, вот мое тогдашнее чувство. Мог явиться домой в куртке, заляпанной кровью: откуда она, что стряслось? Мог явиться домой не в своей одежде. Мог проснуться на крыше, или под кустом в парке, а как-то раз очнулся в коридоре какого-то интерната. В тот раз меня забрала полиция. И устроила допрос: в округе кто-то влез в дом и забрал деньги, это, часом, не я? Я понятия не имел, но отвечал, нет, нет, нет. Все эти дыры, эта многолетняя черная несознанка, в которой могли таиться одно-другое-третье загадочные призрачные события, вытесненное на периферию памяти, наполняли меня виной, большими глыбами вины, и, когда Гейр говорил, что у меня на севере была связь с девочкой тринадцати лет, я не мог отрицать вчистую, не мог положа руку на сердце говорить — нет, не было такого, — потому что для сомнений оставалось место, я чего только не творил, почему бы до кучи и не это?

Частью груза было и произошедшее между мной и Тоньей, включая то, что еще не произошло.

Я от нее ушел? И наша совместная жизнь закончена? Или это пауза, разъезд на несколько месяцев, чтобы каждому спокойно все обдумать в одиночестве?

Мы прожили вместе восемь лет, шесть из них в браке. Ближе ее у меня по-прежнему никого не было, всего сутки назад мы спали в одной кровати, и я знал: если я сейчас не отстранюсь, не отвернусь и не стану смотреть на сторону, то все останется по-прежнему, так что мне решать.

Но чего я хочу?

Вот этого я не знал.

Я лежал на диване в квартире в пригороде Стокгольма, где у меня не имелось ни одного знакомого человека, и внутри меня клубились хаос и тревога. Неуверенность доходила до внутреннего ядра, в такие глубины, где уже встает вопрос, кто я. В стеклянной двери балкончика возникло лицо. Оно исчезло под моим взглядом. Сердце забилось быстрее. Я закрыл глаза, и передо мной явилось то же самое лицо. Я видел его сбоку, оно повернулось и посмотрело на меня. Потом изменилось. Снова изменилось. И еще раз. Я никогда не видел ни одного из этих лиц раньше, но все были глубоко реалистичны и выразительны. Та еще процессия. Затем нос превратился в клюв, глаза в красные птичьи глазки, и вот внутри меня сидит ястреб и таращится на меня.

Я повернулся на бок.

Все, чего я хотел, — быть приличным человеком. Хорошим, честным, порядочным, который спокойно смотрит людям в глаза, и все знают, что на него можно положиться.

Но нет. Я скользкий тип. В очередной раз ускользнувший.

Утром я проснулся от громкого голоса Гейра. Он присел на мой диван и протянул мне чашку горячего кофе.

— Доброе утро! — сказал он. — Семь утра! Только не говорит, что ты сова.

Я сел в кровати и посмотрел на него сквозь щелки глаз.

— Я встаю не раньше часа дня. И со мной потом еще примерно час не надо разговаривать.

— Бедный! — сказал Гейр. — Но знаешь что. Я, конечно, не зритель по жизни. Это неправда на самом деле. На других у меня наметанный глаз, что есть, то есть, но себя я не вижу. Вообще не вижу. К тому же слово «зритель» тут вообще не годится, оно ненужный эвфемизм, вопрос ведь стоит так — деятельный человек или тюфяк. Кофе будешь?

— По утрам я пью чай, — сказал я. — Но ради тебя могу выпить и кофе.

Взял чашку и сделал глоток.

— «Кесарь и Галилеянин», чтобы закрыть вчерашнюю тему, в сущности, такое же неудачное произведение, как «Заратустра». Но в том и цель, и этого я не сказал вчера, что понять их замысел можно только через его неудачность. Это важно.

Он посмотрел на меня, как будто ожидая ответа. Я пару раз кивнул и сделал еще глоток кофе.

— Что до твоего романа, меня потрясла не сама история про ту девочку. А факт, что ты настолько обнажаешься. Это требует мужества.

— От меня нет, — ответил я. — Мне на себя насрать.

— Так да, это же как раз и проявляется! Как думаешь, многим оно видно?

Я пожал плечами, мне хотелось только лечь обратно и спать дальше, но Гейр сидел в ногах дивана и чуть не подпрыгивал.

— А как насчет экскурсии по городу? Я могу тебя поводить. Стокгольм бездушный, но фантастически красивый. Этого у него не отнять.

— Неплохая мысль, — сказал я. — Но, может, не прямо сейчас? Который час, кстати?

— Восемь десять, — сказал он и встал. — Накинь на себя что-нибудь и приходи завтракать. Кристина жарит яичницу с беконом.

Мне вообще не хотелось вылезать из постели. Я с трудом себя заставил, но о том, чтобы выйти из квартиры, не могло быть и речи. Максимум, на что я был готов, — просидеть на диване остаток дня. После завтрака я попробовал забросить удочку на сей предмет, но воля и энергия Гейра оказались из разряда несгибаемых.

— Тебе полезно немного походить, — сказал он. — Ты в плохом виде, сидеть на месте для тебя смерти подобно, сам понимаешь. Вставай, вставай! Идем!

По дороге к метро он бодро шагал широким шагом, я плелся позади; вдруг он обернулся и растянул губы в ухмылке, очевидно задуманной как улыбка.

— Ты нашел в подсознании следы той истории на севере? — спросил он. — Или по-прежнему мрак и чернота?

— Я разобрался в той истории, — сказал я. — Не буду врать, к большому облегчению, потому что в какую-то секунду я подумал, что ты прав, а я все забыл. Но там ничего такого не было.

— Как звучит объяснение, позволь спросить?

— Ты смешал три разные истории в одну, или тогда давно, или когда читал мою книгу. У меня была на севере девушка, но мне было восемнадцать, а ей шестнадцать. Нет, подожди, ей было пятнадцать. Или все-таки шестнадцать. Не уверен. Но точно не тринадцать.

— Ты говорил, что влюбился в свою ученицу.

— Я не мог такого говорить.

— Говорил, Карл Уве! У меня память как у слона.