– Хотите начистоту? – вдруг перебил размышления Зимона Мацуда. – Я рад, что вы тоже видите разделяющую вас с Бауэром пропасть. Признаюсь, мне это бросилось в глаза, стоило в первый день спуститься в лодку. Вы продолжаете собственную войну только потому, что так велят ваша гордость, офицерский долг, присяга. Мне это понятно. В душе вы, как и я, считаете плен позором, ставите долг выше собственной жизни, хотите продолжать воевать, потому что вы воин. Ваш же помощник остался лишь оттого, что увидел возможность освободиться от этих самых правил морали, требований, приказов, почувствовать вкус безнаказанности. Здесь и кроется антагонизм ваших отношений. И вот когда, казалось бы, всё свершилось, вот она, свобода, и Бауэр ощутил вкус крови, – вы вдруг не даёте ему насладиться этой свободой в полной мере. Говорите о чуждых, неписаных кодексах, малопонятных ему морских законах. Однако вся беда в том, что человеку, в сущности, по вкусу безнаказанность. Анархия не раз собирала под свои знамёна огромные армии. Поведение Бауэра может понравиться и многим другим матросам вашего экипажа. И тогда эта лодка точно превратится в корыто.

– Может быть, может быть… – нахмурился Зимон. – Всё это от безделья. Гуманизм и человечность в вопросах поддержания боевой готовности – вещи преступные уже по определению. Знаете такую присказку насчёт ребёнка и матроса? Честный ребёнок любит не папу с мамой, а леденец в шоколаде. Честный матрос хочет не служить, а спать. Поэтому к службе его надо принудить. Дружище, сделайте одолжение – идите в центральный пост и немедленно объявите тревогу! Поначалу из-за течи в центральном посту, затем – атака самолёта противника. Как закончат, прикажите устранить поломку всех торпедных аппаратов! Можете ещё что-нибудь придумать. Дым в отсеке, отказ управления, пробоина в корпусе. Дайте волю фантазии. А я поищу свой секундомер, и поглядим, на что мы ещё способны. Я стряхну с них эту ржавчину! Говорите, анархия по нраву? Чёрта с два!

После грохота десятка ног неожиданно возникшая тишина кажется мрачным кладбищенским безмолвием. Разве только с той разницей, что над головой, вместо бледной луны в облаках, в клубах сырости мерцает красный фонарь. В его тусклом отблеске лица превращаются в вытянутые кровавые маски. Бегущая со лба капля пота сверкает, словно осколок рубина. Вайс смахивает её и вдруг заходится сухим надрывным кашлем. Только что дали отбой учебной тревоге по устранению течи воды в аккумуляторном отсеке. А батарей под палубой столько, что их свинцовые пластины весят больше, чем все остальные механизмы. В жизни это самое отвратительное, что может произойти на подводной лодке. Испаряющиеся клубы кислоты выедают глаза, выжигают лёгкие, кожа рук превращается в белые потрескавшиеся лохмотья, сплошь усеянные кровавыми волдырями. Работать приходится в масках, но они помогают мало, и Вайс содрогается вполне натурально, будто и вправду надышался кислотных испарений. Обессиленные механики лежат вповалку рядом с ним на полу, но, услышав надрывный кашель, начинают расползаться точно от прокажённого.

– Кэп ведёт себя так, словно он единственная высшая инстанция на этом свете, – стонет Вайс, толкнув в бок едва различимого Олафа. – Он возомнил себя пупом земли.

Но Олаф молчит, и Вайс трясёт его за плечо:

– Эй, механик, не уходи в себя, там тебя найдут в два счёта. Я говорю, заносит нашего командира, он будто с цепи сорвался.

– А вот ты ему сам об этом и скажи, – кряхтит Олаф и, будто заразившись, тоже начинает кашлять.

Затем снова наступает тишина, и слышатся лишь тяжёлое дыхание да возня вдоль отсека стремящихся занять свободное пространство матросов. Никто не пытается встать. Клим потянул на шею кислородную маску и, разглядев рядом выпуклые глаза Шпрингера, стащил с его носа зажимающую прищепку. Вилли никак не отреагировал и, безвольно навалившись на переборку, лишь устало уронил голову.

– На кораблях корсаров аккумуляторов не было? – попытался пошутить Клим, напомнив ему о детских увлечениях. – У пиратов тревога, если только на горизонте чужой корабль?

– Какой из меня пират? – тихо отозвался Вилли. – От одного вида крови у меня земля уходит из-под ног. Да и грабитель я никудышный. На это Рождество к нам на флотилию приезжал гросс-адмирал Дёниц. Его адъютант нёс два ведра. В одном шампанское, а в другом часы. Разные часы, одни с браслетами, другие без. Были с дарственными надписями на непонятных языках и неизвестным нам людям. Попадались ещё почти новые, но в основном старые и потёртые. Мы все понимали, откуда эти часы. Адъютант поставил ведро на стол и сказал: «Разбирайте! Это вам рождественские подарки!» Я удивился, но в ведро сразу полезла куча рук. Жадных, загребущих рук. Тащили по несколько штук. А я так и не смог.

– Это ещё что! – неожиданно оживился Олаф. – Короче!..

– Ну, если ты говоришь «короче», – хмыкнул Вайс, – то теперь жди трепни на час.

– Я ещё до войны, – даже не удостоил его взглядом Олаф, – ходил на учебном паруснике в Голландию! Только встали в порту, так все сразу врассыпную на берег, знакомиться с местными достопримечательностями. А достопримечательности в Голландии одни – дешёвые бабы! Они тоже хорошо знали своё дело и ждали нас тут же вдоль причалов. Так вот, про часы! Одна проворная шлюха стащила их у меня с руки, когда я раскладывал её на скамейке в парке тут же, по соседству с портом. Что обидно, я даже не почувствовал – в какой момент?! Обнаружил пропажу, когда восстанавливал силы в местной пивнухе. А часы хорошие были, с серебряным корпусом, инкрустированные какими-то зелёными камнями. В общем, испортила всё удовольствие. Бросился эту стерву искать, да где там! Потом всю ночь заливал горе, состязаясь в выпитых литрах с голландскими портовыми докерами, и к утру еле добрался на корабль. А там уже вовсю обмен приключениями. Сначала потрепались за жизнь, то есть, кто вероятней всего вернулся с берега с триппером, а потом начали выворачивать карманы, хвастаясь добытыми сувенирами. И вот тут один выкладывает на стол мои часы! Смотрю и не верю глазам – они самые! Я сдуру на него, да сразу в небритую морду! А оказалось, его вины не было. Под утро он эти часы спёр из ридикюля полусонной пьяной шлюхи, когда раздумывал, стоит ли положить ей туда плату. Однако, рассудив, что работал больше он, чем она, то и вознаграждения заслуживает один он, без зазрения совести отблагодарил себя часами.

Довольный собственным рассказом Олаф засмеялся и подвёл итог:

– Но я их всё равно потом пропил.

От его рассказа Климу стало не по себе. Он брезгливо взглянул в темноту, разыскивая лицо