значение у начальства, а простейший путь к тому открывался через шпионство и прихвостничество. Трушков вступил в отправление новой обязанности своей вполне подготовленный; отстаивая свое знечение у разного рода Чабуковых, Трушков пускал в ход все свои способности, и, конечно, между ними не последнее место занимала способность, пригодившаяся в остроге, только на свободе она, под защитой сильных мира, не боялась гласно заявлять себя, здесь же должна была по возможности маскироваться. Впрочем, в остроге, как ни маскируйся, а шила в мешке не утаишь, каждый шаг на виду, а глаза у всех зоркие, наметавшиеся. А потому, несмотря на ловкость и долговременную наметку, не раз на трушковской спине вымещалась острожною братию накипевшая злость, не раз здоровенные кулачища острожные пробовали свою силу на черве ничтожном.

Больше других арестантов неприязнь существовала между Трушковым и Чудилой; с первого же разу, по-видимому, без всяких причин, они отшатнулись друг от друга, с течением же времени обоюдная ненависть их все более и более увеличивалась. Подобного рода отношения в остроге не могут оставаться в области «беспечального созерцания», они тотчас же спускаются на действительную почву: Трушков шпионничал на Чудилу более чем на других, Чудила, как бы не замечая каверз трушковских, ждал случая, чтоб доказать, что и он не из таковских, кому можно не опасаючись на ногу наступить.

Случай, конечно, не замедлил представиться. Арестанты «недовольство заявили» на то, что подаянье, не попадая в их рты, по чужим рукам расходится. Известно, что в большие праздники – Пасху, Рождество и т. д. – народ целыми ворохами наносить в острог лепешки, ватрушки, калачи, мясо, солонину. Подобным богатством арестантов можно было прокормить чуть ли не целый месяц (помимо казенной пищи), а между тем на самом деле их удовлетворяли каким-нибудь мизерным калачиком, да на том и забастовывали…

Сначала на такую неправду арестанты ругались и роптали втихомолку, потом «скопом» доложили смотрителю, что так делать-де не подобает, что подаянья коли арестантам приносятся, так в их желудки и идти должны. Смотритель на такое заявление обругал, конечно, арестантов, накричал на-них на столько, насколько сил хватило и на том покончил… Арестанты подобным решением не вполне удовлетворились и «дошли» до прокурора. Разбор шел часа полтора или два: виновными нашли арестантов. За разбором последовала экзекуция. Больнее всех в этой расправе досталось Чудиле; между немногими счастливцами, не попавшими под розги, был Трушков. Первый, конечно, принимал деятельное участие в общей жалобе, но и последний не оставался в стороне, напротив, участие Трушкова было, по-видимому, еще живее: он лебезил около каждой кучки, напоминал случаи начальственной неправды, поджигал нерешительных, указывал путь, которым лучше всего действовать, чтобы доканать Пучеглазого (так арестанты звали смотрителя). Чем руководствовались в распределении наказания между Чудилой и Трушковым, понять не трудно.

Радовался Трушков, когда взвизгивали свежие, только что приготовленные розгачи над врагом его, но радоваться ему привелось не долго: в тот же вечер был собран митинг по случаютрушковскогопаскудстваи предложенЧудилойбиль.

– Смерти, братцы вы мои, ему мало; недрогнувши вкатил бы я ему нож в глотку по самый черенок, да лиха та беда, что к ответу за него призовут, на кобылу вздернут, а страдать за него, проклятого, не приходится, потому паршивой собаки он хуже, а мы все ж, какими ни на есть, людьми прозываемся. Так как же, братцы? Раскиньте вы своим умом-разумом, что с ним, эхидом, поделать, а обиду задаром оставлять не ладно, уж оченно язвительно посмеялся он над нами, дураками.

Посыпались на трушковскую голову крупные ругательства, загалдел непризнанный суд, но решения разом не выдумал: Чудило уж помог.

– Думать-то чего долго? Чай, не над добрым человеком расправу чинить, перед Богом отвечать не будем, а к нечистому и без того в лапы попадем. И ничего опять из затылков своих вы не вычешете, кроме как задать ему, ящеру подлому, «перевоз».

Возрадовались острожные чудиловскому предложению, с ликованием приняли его и тут же привели в исполнение. Помнить долго будет Трушков острожный суд и расправу: на другой же день пришлось ему «выписаться» в больницу. Крепко на этот раз срывали острожные свои сердца.

– Били-то, ох как били! – передавал потом Трушков об этом происшествии. – Да то еще больнее было, что Чудилка треклятый верх надо мной взял. На всю камеру орет: «Вы, братцы, не жалеючи прикладывайте к нему рученьки свои, чтобы сласть он всю распознал! С меня пример берите: бить я его буду в первую голову!» – и уж так резанул, что у меня искры из глаз посыпались, думаю: околевать, видно, приходится.

Урок, данный острожным товариществом Трушкову, не особенно подействовал на него: забыл он и по-прежнему продолжал свое опасное ремесло, прибавилось же в нем только злости и осторожности.

Впрочем, роль Трушкова была определена заранее, чуть ли не на роду написана. Судьба была настолько милостива к Трушкову, что создала его способным к деятельности, но условия, под которыми слагались эти способности, были настолько неблагоприятны, что все жизненные соки пошли на воспроизведение мерзостей. Жизнь показала себя Трушкову одной только стороной: чуть ли не со дня рождения как незаконнорожденного она начала хлестать его общим презрением, здоровенными подзатрещинами и нищенской долей. Трушковской школой был кромешный канцеляризм, учителями – забитые до идиотизма Пудрухальские, голодные парии и наглые самодуры вроде Чабукова. В подобной передряге и выучке не может быть и речи о нравственных началах, жизнь сводится только к двум знаменателям: самоуничтожению и плотоядности; выбор же пути и степень участия находится в прямой зависимости от живучести человека: люди посредственные, обойденные природой, молчаливо несут свою незавидную долю и не стремятся ни к чему лучшему, это ходячие трупы, заявляющие энергию только запоем; люди одаренные большим избытком мозгового вещества, силятся заявить о своем существовании, пробить себе дорогу и благодаря данным, обусловливавшим их рост, подличают, шпионничают и делают всевозможные мерзости.

Трушков принадлежал ко второй категории, он, к несчастью, был слишком умен, чтоб окончательно затеряться, обезличиться, кусая же других, он только расплачивался за те щипки, что с преизбытком доставались на его долю, когда еще он не был в состоянии огрызаться…

За городской чертой

Прямо против города, за Волгой, лежат две слободы: Завариха и Прутки. Обе они населены мещанами, впрочем, мещанинами больше по кличке да по статистическими сведениями; жизнь же этих мещан чисто крестьянская, их промысел – земледелие; немногие только уходят в город на заработки или на Волгу – в бурлаки. Народ в слободах сборный, в мещане приписываются все: дворовые, катонисты[16], выбывшие из общества крестьяне и т. д. Страшная бедность, разнородность элементов,