– Думаю, ты никогда там не бывала, маленькая колючка. – Голос Кестрина в тишине комнаты звучит почти ласково.

Неудивительно, что он уже бросил называть меня леди. Я кусаю губу, делаю вдох, собираясь ответить, но он опережает меня:

– Помни, что лгать королевской семье – преступление, которое карается смертью, ибо такая ложь приравнена к измене.

– Скажите, чего вы от меня хотите, Ваше Высочество? – молю я.

– Правды. Кто ты такая?

– Я гусятница. Мне больше нечего сказать Вашему Высочеству.

Удавка уже аккуратно обхватила шею.

– Если ты не была леди Валкой, когда пересекла нашу границу, то что сталось с самой леди Валкой?

– Не могу сказать, Ваше Высочество.

С его лица сходит ледяная маска, глаза блестят в свете ламп. Он готовится к смертельному броску.

– А принцесса? – требует он, к моему удивлению, голосом острым, как сколотое стекло. – Что сталось с ней?

Он боится. И, как только я это вижу, понимает свою ошибку. Черты его искажаются, и через миг лицо уже спокойно.

– Знаешь ли ты, Терн, что изменилось в принцессе, которой ты служила?

Я мотаю головой, не смея говорить – только не ему, только не с цепью, все так же давящей на горло.

– Значит, признаешься, что всех нас обманула ты, никогда не бывшая леди Валкой?

Он поднимает бровь, слегка улыбается и, едва предупредив об опасности лжи, снова всем своим видом будто приглашает исповедаться.

Я чувствую, что ненавижу его за это, ненавижу его способность так легко играть со мной.

– Признаюсь лишь в мечтах о тихой жизни, – говорю я, хотя голос звучит нетвердо.

Он смотрит изучающе.

– Почему ты меня боишься, леди?

Я хочу сдержать дрожь, но от его треклятых глаз не скрыться.

– Уже дважды я заметил в тебе страх такой сильный, какой видел только во взоре подбитого оленя.

Мой взгляд бездумно блуждает по столу, цепляется на миг за вазу с фруктами и наконец замирает на драгоценном ножике.

– Кроме вас, я знаю лишь одного принца, Ваше Высочество.

Он застывает.

– И судишь меня по его поступкам?

– Я не в том положении, чтобы судить принцев.

– Но ты все равно ждешь от меня того же, правда? Он мог причинить кому-то боль просто ради удовольствия. Он делал больно тебе.

Я глотаю ком в горле и не поднимаю глаз. Брат издевался надо мной, это правда, но я была не единственной его жертвой, лишь излюбленной.

– У тебя очень странный страх. Ты боишься моей жестокости больше, чем законного наказания – хотя виновна именно перед законом. Почему?

Я не верю, что он не понимает. Как можно мгновенно видеть все, что я пытаюсь утаить, и не замечать очевидного сейчас? Может, он просто хочет, чтобы я сама сказала?

– Терн?

Я все-таки смотрю на него:

– Вы и ваш отец и есть закон. Разве не естественно бояться вас сильнее?

– Возможно.

Мы сидим в молчании. Он тянется к украшенному ножику, рассеянно крутит его в руке, кладет обратно и поднимает на меня взгляд:

– Это был крайне познавательный вечер. Благодарю.

Я встаю, держась рукой за край стола. Не сразу могу поверить, что он меня отпускает.

– Ответь на последний вопрос, прежде чем уйдешь: мне стоит тебе верить?

Он сам когда-то требовал не доверяться никому. Зачем теперь спрашивает такое? Если только это не новая ловушка – потому что как можно ответить отрицанием и не быть наказанной или ответить согласием и не быть уличенной в том, что уже лгала ему?

Наконец я вспоминаю кое-что из нашей беседы, и эти его слова дарят мне лазейку.

– Вы давно наслышаны о моей нечестности, Ваше Высочество, – говорю я тонким от стыда голосом. – Я не могу быть вам советчицей.

Он ничего не отвечает.

Следующей ночью я выбираюсь в часовню, будто могу спрятаться там от слов принца. Сижу, скрестив ноги, на соломенной циновке, пропускающей холод твердого каменного пола, и слушаю, как засыпает город. Фалада терпеливо ждет в переулке, парок его дыхания иногда проплывает мимо двери.

Я закрываю глаза и погружаюсь в тишину в надежде на умиротворение, что всегда здесь находила. Но сегодня оно ускользает. Я так мечтала сбежать от жизни при дворе. Два месяца, прожитых обычной пастушкой, подарили мне столько радости, дружбы и надежды. И за один вечер Кестрин напомнил, как хрупка и уязвима эта новая жизнь. Наивно было думать, что получится оставить старую позади так легко; что достаточно просто не хотеть ее, и она меня отпустит.

Сжав кулаки на скрещенных коленях, я вглядываюсь в ветхую циновку. Чего мне на самом деле хочется? Я думаю о том, как много раньше читала и как скучаю по книгам, но ведь теперь можно каждый день вспоминать их и раздумывать о прочитанном, приглядывая за стадом. И мне не хочется ничего менять. В новой жизни есть все самое важное – пища на каждый день, дающая смысл работа, время на размышления и небольшой круг людей, с которыми я все это делю. Да, принять горячую ванну было бы чудесно, и все-таки это совершенный пустяк, не стоящий того, чтобы о нем мечтать. Новую жизнь я создала сама, и я хочу ее так, как никогда не желала ничего другого. Желание это тихое, постоянное и глубокое, словно биение сердца.

Я тру ладонями лицо и впускаю в себя все свои страхи. Вижу, как Корби кривит губы каждый раз, когда замечает меня поутру в дверях сарая, и хочу укрыться от этой гримасы, что бы она там ни значила. Хочу, чтобы угрозы Дамы не нависали над Кестрином; я совсем не понимаю его, но желаю ему спастись и себе тоже – от него. Хочу, чтобы выходкам Валки не давали воли, чтобы она занималась только своими придворными и не трогала простой народ. Хочу, чтобы Дама оставила меня в покое и никогда больше на меня не взглянула. И хочу, чтобы Валка не угрожала Фаладе, чтобы позабыла о нем навсегда.

Издалека долетает эхо чьих-то криков. Я резко поднимаю голову и прислушиваюсь. Тишина и снова крик, громкий и резкий, и уже ближе.

– Алирра! Быстрее! – В голосе Фалады звенит напряжение.

– Что такое? – Я вскакиваю на ноги.

– Опасность, – бросает он коротко, когда я появляюсь в дверях. – Надо уходить.

Я спешу нацепить башмаки, немного не успеваю целиком обуть правую ногу – и куда-то бежать уже поздно. В переулок из-за угла вываливается рослый мальчишка, за его спиной бьется яркое полотно плаща. Проход между стенами такой узкий, что он влетает в Фаладу, не успев заметить его. Падает навзничь, выдыхая проклятие.

Я гляжу на него, замерев. С улицы за его спиной несутся крики, кто-то вот-вот его догонит. Мальчик мучительно трудно поднимается, прижимая к себе руку. Фалада всхрапывает и жмется ко мне, чтобы пропустить его дальше. Но тому уже не сбежать, он ранен и едва стоит на ногах. Его поймают, что бы он ни делал.