это был не гром, а что-то еще. Для всякого грома пора была слишком ранняя, и вообще время веселых майских гроз еще не наступило.

Когда стемнело, котовцы сели в катер и растворились в противно шуршащем дожде, в глухом вязком сумраке одесской ночи.

Котовский был наряжен в форму деникинского полковника и вел себя, как настоящий полковник, жесты его были властными, взгляд из-под насупленных бровей – грозным, а тон голоса был такой, что подавлял всякое возражение – таким полковникам возражать опасно.

Место, где стояла на якоре баржа, определили еще днем, засекли его, чтобы не плутать в темноте.

Ночной сумрак был плотен, как вата, душил, его хотелось отодвинуть от носа буксирного катера, на котором они плыли, расчистить пространство. Все спутники Котовского были одеты в форму деникинских офицеров.

Наконец из мрака выплыла неподвижная плоская глыба, прочно впаявшаяся в воду. Это и была баржа номер четыре.

Катер, шедший медленно, сбавил обороты, стук двигателя стал едва слышным.

Котовский первым поднялся на борт баржи и, небрежно ткнув руку к козырьку фуражки, представился:

– Полковник Розовский. Кто начальник караула?

Начальником караула оказался русский, а не француз – худой, перекошенный на одну сторону прапорщик (кстати, половина караула также оказалась русской). Котовский сунул ему бумагу, на которой стояла подпись Гришина-Алмазова.

– Приказ генерал-губернатора: всех заключенных расстрелять. Немедленно!

Прапорщик хотел было что-то спросить, но Котовский так глянул на него, что у деникинского вояки язык нырнул в обратную сторону, в глотку.

– Красные приближаются к Одессе, – снизошел до короткого пояснения Котовский, – бои идут уже под Березовкой. Решение губернатора верное – всех заключенных к стенке. Иного выхода нет.

Прапорщик контуженно дернул головой, хотел было возразить, но не осмелился.

– Баржу выводим подальше в море, чтобы в городе не было слышно выстрелов, – приказал Котовский.

– Да дождь все заглушит, – простудно шмыгнул носом прапорщик, – в сотне метров уже ничего не слышно.

– Выполнять приказ! – рявкнул Котовский.

– Есть, господин полковник!

Буксирные концы с баржи завели на катер, покрепче закрепили, катер захрипел, застучал простуженным мотором и поволок плавучую тюрьму в мокрую темноту. Вскоре исчез – ни звука от него, ни грюка, ни пятна светлого, все проглотила ночь.

В море Котовский разоружил охрану, после этого бросился в трюм: где Смирнов?

В трюме находились не только арестованные подпольщики, но и уголовники, одного из них Григорий Иванович узнал по своему прошлому: это был узкоглазый, желтолицый, то ли эфиоп, то ли чукча, – жиган из команды Мишки Япончика, – подмигнул ему как старому знакомому:

– Где Смирнов?

Вани-маленького в трюме не было – ну словно бы перевезли его на берег или перекинули в трюм другой баржи, либо он исчез вообще… Оказалось, еще вчера его выволокли на палубу баржи, избили до полусмерти, сломали обе руки, повредили ноги, затем обмотали веревками, превратив в неподвижный кокон и швырнули в воду.

Связанный, оглохший от боли, с раскрошенными зубами и одним выбитым глазом Смирнов потерял сознание и пошел на дно.

Котовский сжал кулаки, хотел расстрелять дежурного прапорщика, но взял себя в руки. В конце концов он найдет способ расквитаться за Ваню-маленького – и французы, и деникинцы, и те, кто им прислуживает, зальются горючими слезами.

Природа всерьез загоревала о Ване-маленьком: на следующий день сырую, хотя уже и начавшую пахнуть весенними цветами Одессу накрыл снежный заряд: крупные, набрякшие влагой хлопья неспешно вываливались из плотного ватного неба, набирая скорость, неслись вниз, с сырым чмоканьем расшибались о землю.

Встревоженные одесситы попрятались по домам: это же светопреставление, не дай бог, на город опустится долгая ночь и, как на далеком севере, похоронит все живое.

Операцию возмездия Котовский также проводил с матросом Железняком, – ему нравился этот бесстрашный крепкий человек, с лица которого ни при каких обстоятельствах не сходила улыбка – он и жил с улыбкой, с деникинцами схватывался, как и с петлюровцами, и с французами, – все происходило с улыбкой.

Котовцам стало известно, что в Одессу из Екатеринодара прибывает большая делегация контрразведчиков – поделиться опытом, наметить планы на будущее, согласовать их, хотя какие планы могли быть у этого народа, непонятно: ведь красные уже находились под Одессой, тут надо об одном думать – где бы кусок сала раздобыть, чтобы смазать себе пятки… Скоро, очень скоро отсюда придется бежать.

Но, видать, контрразведчики еще на что-то надеялись, задирали упрямые подбородки и на самые глаза надвигали козырьки фуражек. Встречу одесской и краснодарской контрразведок решили отметить обильным ужином в ресторане «Реномэ». Об этом узнал Котовский, в ресторане у него работал свой человек – гардеробщик. Поскольку тот имел вид боярский, с широко расстеленной по груди бородой, то иногда он исполнял и обязанности швейцара.

– Ну что ж, пусть контрики покушают фазанов, индеек, цесарок, жаренных с яблоками и… чего там еще? Зябликов, цыплят-табака, утиной печенки, пупков в сметане, куриных языков с ананасами, козлятины с ореховой подливкой, а мы… – Котовский оживленно потер руки, – мы им маленький концерт устроим, чтобы веселое настроение не покидало их до конца следующего месяца.

Поскольку день был холодным, – снег, правда, не шел, но это ничего не значило, он мог повалить в любую минуту, – то офицеры контрразведки явились в ресторан в шинелях, все как один, – хорошо проутюженных, с начищенными пуговицами.

Аккуратными рядками развесили шинели в гардеробе. Через двадцать минут – офицеры успели выпить только по две стопки водки, – шинели исчезли. Все до единой, – кроме двух маломерок, которые годились разве лишь кадетам, мальчишкам лет четырнадцати-пятнадцати.

Первым пропажу обнаружил корнет со славной фамилией Суворов, на великого полководца похожий не больше, чем обляпанный грязью бегемот из африканского озера Маньяра на щеголеватого князя Потемкина. Однофамилец полководца поднял крик.

Контрразведчики повскакивали из-за столов.

– Тревога!

Стали искать гардеробщика, но не нашли. Нашли истопника – замызганного, с усами, испачканными сажей, здорово хмельного.

– Наконец-то, – с облегчением вздохнули контрразведчики. – Где наши шинели?

– Какие шинели? – вылупил на них красные от алкоголя глаза истопник.

– Наши шинели, морда! – возмущенно заревел на него Суворов.

Истопник хоть и пьян был, но испугался здорово, захлюпал носом, заикаясь, залопотал что-то в свое оправдание.

– Скотина! – возмутились контрразведчики, для острастки отхлестали его стеком и засунули в гардероб под лавку – пусть полежит… Может, пригодится…

– Это Котовский, – пробормотал однофамилец полководца, – это он! Его проделки.

Поиски шинелей ни к чему не привели. Кроме криков, ора и досадливых стонов – ни-че-го. Пустота. А котовцы, наряженные в прифранченные одежды деникинских офицеров, на автомобиле с французским флажком, украшавшим лакированный радиатор, тем временем подкатили к зданию контрразведки.

У дверей, громко поскрипывая сапогами, стоял замерзший часовой. Разглядев французский флажок на радиаторе роскошного авто, вытянулся перед приехавшими и просипел сквозь склеенные зубы:

– Хто такие?

– Свои, – добродушно молвил в ответ плотный сильный полковник и легким почти неуловимым движением перехватил винтовку. Перепуганный часовой сел на задницу и поднял вверх руки.

В здании контрразведки – очень