Афин мне не хватает пышности: позолоты, лент с кистями, дождя из розовых лепестков…

— Понимаю, — согласилась Миртия. — Мы, конечно, не тратим столько денег на праздники, как в Афинах на Панафинеи или Великие Дионисии… Экономим, стараемся обойтись малыми средствами.

Одрис взял ее за руку.

— Когда идет война, пояс приходится затянуть. Но так будет не всегда. Я хочу засеять степь далеко на запад. Соберем урожай, продадим в Афины… Фиас Афродиты получит богатые дары. Золотых гор не обещаю, но будет все, что нужно, — и жертвенные животные, и масло для лампионов, и благовония для фимиатериев.

Меотка покраснела, но руку не убрала.

Филопатра, наблюдавшая за парой из-за колонны, хитро улыбнулась.

2

Кизик сидел в доме Ксенократа, эсимнета Феодосии, обхватив голову руками.

Он был пьян.

— Золото! Серебро! А главное — камни! Из Египта привезли… — Кизик мутными глазами заглянул в лицо собеседника. — Ты знаешь, что такое александрийская шлифовка?

— Знаю, — буркнул Ксенократ. — Хватит ныть. Большая часть храмовой казны уцелела. Скажи спасибо, что сам живой. Сейчас бы висел на воротах.

Он высунул язык и растопырил руки, показывая позу распятого.

Потом спросил:

— Ты провел дознание?

— Хармид говорит, что тавры дышали в затылок. Телега застряла в песке на переправе, пришлось бросить. Часть мешков тавры погрузили на коней и отправили в ставку, потом на радостях напились. Люди Хармида ночью переплыли речку, вырезали разъезд и забрали то, что осталось.

— Красивая история, — усмехнулся Ксенократ. — Ты ему веришь?

— Памфил подтвердил.

— Кто еще уцелел?

— Илу разбили, все погибли.

— Меоты?

— Не вернулись. Скорее всего сбежали с поля боя.

— А язаматка?

Кизик развел руками:

— По-своему лепечет — кто ее разберет.

— Ты говорил, что с Хармидом в телеге ехали двое раненых.

— Одного не довезли, а второй валяется без сознания. Не знаю, может, очнется, может — нет…

Выпили еще, закусили копченой рыбой.

— Делать-то что теперь? — Кизик заскулил.

— Что-что! — вспылил Ксенократ. — Нищим не останешься!

— Да я не про сокровищницу… Душа болит, понимаешь? И отец, и дед, и прадед… Жизнь положили, чтоб власть за семьей сохранить. Со скифами замирились, синдов подмяли, только-только жизнь наладилась… жена сына родила… а тут — бац! — явился этот Яйцеголовый[185].

Кизик стукнул кулаком по столу.

— Потише, — урезонил друга Ксенократ.

— Ты-то не боишься? — криво улыбнувшись, Кизик посмотрел на собеседника.

Тот сохранял спокойствие.

— А чего мне бояться? Феодосия Периклу не по зубам — за нами Херсонес, которому всегда на помощь придет Гераклея.

— Не сказал бы, что Херсонес рядом.

— Ерунда… Пять дней пешего хода. Морем — день да ночь. Если что — продержаться надо будет пару недель, пока гераклейский флот подтянется.

— В Херсонесе полно афинских колонистов.

— Гераклеотов больше! — убеждал Ксенократ.

Потом наклонился к Кизику, заговорил с нажимом:

— Пока не поздно, надо послать верного человека в Херсонес. Тамошний эсимнет — мой зять. Пусть гонец объяснит ситуацию, скажет: тесть, мол, просит защиты, об уступках договоримся, так еще пантикапейский глава золота подбросит.

Кизик поднял на него глаза, но промолчал. Эх, пошла казна вразнос. Но время такое: за все надо платить.

Ксенократ продолжал:

— Только нужен очевидец, чтобы доходчиво описал зверства афинян, их жадность, бесцеремонность в политических вопросах. А главное — что зерно подчистую будет уходить в Элладу. Есть у тебя такой?

Кизик подумал:

— Хармид. Он про зверства Перикла многое может рассказать.

— Ты ему доверяешь? Смотри… Тут маху дать нельзя.

— До сих пор выручал… На нем крови много, архонты его ненавидят и боятся, так что один вернуться в Пантикапей он не сможет. Все сделает так, как я скажу, потому что без меня он просто головорез, которых вокруг — как грязи. Пусть едет…

Вызвали иларха.

— Рана беспокоит? — спросил Кизик.

— Беспокоит.

— Скакать сможешь?

— Смогу.

Ксенократ поставил задачу. Хармид хмуро выслушал, согласился, только попросил денег на дорогу и хороших лошадей: двух под узду и двух подъездков.

Вечером он снова пришел к дому Ксенократа. На тихий свист выскользнула Быстрая Рыбка.

— Мне долго нельзя, — зашептала она, — могут хватиться.

— Бежишь со мной?

— Куда?

— Еще не знаю.

Пристально посмотрев иларху в глаза, язаматка улыбнулась.

Закивала головой:

— Ага.

— Приду до рассвета…

Солнце едва высветило вершины Тавра, когда отряд выехал за городские ворота. Быстрая Рыбка сидела за спиной Хармида.

Иларх обернулся, зло посмотрел на холм, где рядом с акрополем располагались дом и сад Ксенократа. Он не жалел о принятом решении. Хватит прислуживать этим ублюдкам, быть исполнителем преступных прихотей знати, на все готовым безжалостным убийцей.

Вот и знакомая дубрава. Отвалив камни, Хармид с Памфилом вытащили мешки, взвалили на подъездка.

— Куда теперь? — спросил Памфил.

— В Херсонес. Сядем на корабль — и в Гераклею!

Он махнул рукой на юг.

— Через горы нельзя, тавры поймают, — Памфил с сомнением покачал головой.

— По воде тоже нельзя, — жестко сказал иларх. — Тавры и там сидят за каждым утесом. Не хочу, чтобы моя голова таращилась пустыми глазницами на море, пока птицы склевывают с нее мясо.

— Значит, по Херсонесскому тракту?

Хармид кивнул:

— Мы все-таки посланцы Ксенократа.

Неожиданно спросил:

— Слушай, как Медонта ранили?

— Стрелой в грудь. Живучий, другой бы давно помер, а этот держался до самой Феодосии.

— Не знаешь, выжил?

Памфил пожал плечами.

— Выжил — плохо дело, — сказал Хармид. — Костоломы Ксенократа выбьют из него правду про казну. Он в сознании был, когда мы ее прятали.

Иларх задумался. Быстрая Рыбка и Памфил смотрели на него с надеждой, понимая, что сейчас решается их общая судьба. Дубрава зашумела, словно дубы тоже мучились сомнениями.

— На тракт пока