Поражения 6 августа не были сами по себе катастрофой. Верно, что один французский корпус был разбит превосходящими силами немцев после упорной обороны, а другой просто благополучно отступил с уже непригодных для обороны позиций, нанеся заметный урон врагу. Но последствия оказались далекоидущими. Теперь агрессия французов и стремление повторить триумф 1806 года уже ни у кого не вызывали сомнений, но постепенно впервые неясно вырисовывалась возможность вторжения и позора, сопоставимых по значимости с 1814 и 1815 годами. Союзники, готовые стать на сторону Франции, если бы начало кампании ознаменовалось бы шумными победами, забормотали извинения и понемногу дистанцировались. Граммон уже оставил всякую надежду на Австро-Венгрию. Россия, судя по всему, вмешиваться не собиралась, что позволило Мольтке снять три корпуса с австрийской границы и перебросить их в Пфальц. Новость о боях у Висамбура вызвала в Вене тревогу, развеять которую могли лишь победы, и к 10 августа армия Австро-Венгерской империи прекратила все военные приготовления, начатые без особого энтузиазма. Но Граммон все еще рассчитывал на Италию и 7 августа предложил Риму послать во Францию армейский корпус. «Он мог бы соединиться с нашими силами в Мон-Сени, – писал он, что звучало даже чуточку трогательно, – то есть на том же маршруте, которым следовали мы на помощь Италии в 1859 году». Но у итальянцев совершенно не было намерений разделять с Францией ее поражение. Хотя Рим и принял кое-какие военные меры, направленные на то, чтобы в трехнедельный срок собрать силы, способные противостоять «как угрозе извне, так и изнутри», но дальше этого там решили не заходить. И, наконец, министр иностранных дел Дании, к которому Граммон направил герцога де Кадора, чтобы договориться о союзе, и кто сначала позволил себе ободряющее высказывание, что, мол, наступит момент, когда «для королевского правительства станет возможным отказаться от нейтралитета», теперь же откровенно сожалел о «неожиданностях, не позволивших королевскому правительству решиться на подобный шаг». Франции оставалось действовать на свой страх и риск.

В Париже шок после поражения был тем сильнее, что вначале приходили вести о блестящих победах. Когда выяснилось истинное положение дел, и печать, и население дали гневную отповедь режиму. Кризис, с которым вот-вот предстояло столкнуться правительству, был как политическим, так и военным. А что, если внять шумным призывам о созыве Законодательного корпуса, вооружении населения, поднять массы на борьбу? Или все же попытаться сохранить или, скорее, восстановить имперский деспотизм? Или же подчиниться требованиям о диктатуре народа в лучших революционных традициях? Первый вариант имел своих застрельщиков: не расставшиеся со своими воззрениями империалисты жаждали ареста самых влиятельных депутатов левого толка, и им Оливье сочувствовал. Но это внесло бы раскол в министерство, и императрица, к ее чести, не захочет и слышать ни о чем подобном. Не было иной альтернативы, кроме как пойти навстречу требованию о созыве Законодательного корпуса, что возымело бы легко угадываемые последствия – министерство будет распущено. Даже до созыва Законодательного корпуса депутация солидных бойцов центра и правых потребует отставки Оливье и назначения Трошю министром обороны. Но Оливье уже подходил к Трошю, и тот был согласен принять этот пост при условии, что ему позволят с трибуны открыто заявить обо всех ошибках, допущенных правительством начиная с 1866 года. Однако даже сторонники Трошю считали, что сейчас было не до подобных разбирательств. Когда Оливье 9 августа предстал перед Законодательным корпусом, он объявил о программе эффективных военных мер. Собрать резервы, а это в общей сложности 450 000 человек. Сформировать в Шалоне 12-й корпус под командованием Трошю и 13-й под командованием генерала Винуа в Париже. Объявить в городе осадное положение и привлечь к его обороне морских пехотинцев и военно-морскую артиллерию. Это не спасло Оливье, впрочем, он и не рассчитывал на благоприятный исход, но корпус заявил о готовности «поддержать кабинет, способный обеспечить оборону страны». Тогда Оливье объявил, что уходит в отставку и что предстоит сформировать новый кабинет, но этим займется не Трошю, а фигура, равновеликая ему по части военных заслуг, – генерал Кузен де Монтобан, граф де Палико, герой китайской экспедиции 1860 года, который будет действовать не только как председатель совета, но и как министр обороны. Законодательный корпус не стал возражать.

Левые, как журналисты, так и политики, в ходе войны сменили позиции. «Родина в опасности!» (La patrie en danger) – и весь пацифизм и интернационализм предыдущих 20 лет испарились неведомо куда, теперь вспоминали о великих вождях революции, которые спасли страну в час опасности 70 лет назад. Режим атаковали со всех сторон, и не за его деспотизм, а за его несостоятельность и некомпетентность. Часть депутатов оппозиции потребовала поднять массы и учредить некий комитет с диктаторскими полномочиями. Жюль Фавр призывал вооружить парижан со страстностью, о которой впоследствии будет сожалеть. Леон Гамбетта объявил, что «вооруженной нации мы обязаны противопоставить тоже вооруженную нацию!». Новое правительство сразу же приняло решительные меры. Все здоровые холостяки и бездетные вдовцы от 25 до 35 лет были объявлены подлежащими призыву в армию. Военные кредиты в размере 500 миллионов франков, за которые уже проголосовали, решили удвоить, был одобрен выпуск 600 миллионов франков новых денег, и обязательное принятие банкнот к оплате было установлено декретом. Народ Франции вместе с правительством были полны решимости противостоять врагу и готовы к самопожертвованию, совсем как их деды в 1792 году и как их дети в 1914 году.

Только вот если говорить о ставке императора в Меце, там все выглядело несколько по-иному.

Утром 6 августа, когда первые выстрелы прусских орудий загремели у Лаутера и Саара, в штабе Наполеона III как раз разрабатывали очередной план долгожданного наступления. На этот раз войскам предстояло сосредоточиться в Битше и оттуда ввести их в бой. Телеграммы, поступавшие в течение дня от Базена из Сент-Авольда, не поколебали решимости Наполеона III наступать. Фроссар, судя по всему, исходил из собственных замыслов – он хоть и отступил в ту ночь, но рассчитывал на более выгодные и сильнее укрепленные позиции в Каданброне. Единственным изменением, внесенным в диспозицию, было то, что местом сосредоточения сил избрали Сент-Авольд, куда вызвали 4-й корпус и куда уже направлялась гвардия. Уже оттуда силы французов – четыре сильных армейских корпуса – нанесут удар по противнику, обладая, по крайней мере на данном участке, численным превосходством. Лучшим свидетельством в пользу этого плана послужило мнение такого эксперта, как Мольтке: в своем письме Блюменталю от 7 августа он заявил, что это – лучшее, на что способны французы. «Но, – тут же проницательно добавил он, – столь энергичное решение едва ли соответствует их настроениям, которые они продемонстрировали до настоящего времени». Мольтке не ошибся в своих оценках неприятеля: не потребовалось много времени, чтобы и этот план постигла участь многих, уже рождавшихся в голове императора. Рано утром 7 августа Наполеон III и Лебёф сели на поезд в Меце и отправились в Сент-Авольд обсудить план с Базеном с учетом полученных от Мак-Магона сведений, но не успели они отъехать, как прибыло донесение о том, что немцы взяли Форбак, сам Сент-Авольд оказался в опасности, а судьба Фроссара неизвестна. Это донесение разрушило последние сомнения Наполеона III. Даже не выходя из вагона, он приказал вернуть войска в Шалон, а сам вернулся в ставку, подавленный как морально, так и физически.