— Хрен с ней с сойкой. Павел, наливай, — заклекотал в этой тишине Видына, и шум возобновился опять.

Павел лежал на спине и знал, что уже не уснет. За окном начинало светать. У него болела голова, и страшно хотелось пить. Однако он был слишком измучен и подавлен, чтобы сейчас встать и идти на кухню. Он восстанавливал в памяти весь вчерашний вечер, большую пьянку, несколько первых тостов, которые еще мог помнить, грубые шутки Полипы, какие-то танцы, какие-то недовольные мины женщин, какие-то претензии. А потом он подумал, что исполнилось ему сорок лет и что вот он закончил первую половину своей жизни. Добрался до вершины и теперь, лежа навзничь в страшном похмелье, смотрит на утекающее время. Он начал вспоминать также другие дни и другие вечера. Просматривал их, словно фильм, когда его пустишь задом наперед, — гротескный, смешной и бессмысленный. Он мог разглядеть все в мельчайших подробностях, но эти образы казались ему неважными, не имеющими значения. Он увидел так все свое прошлое. И не нашел в нем ничего, чем мог бы гордиться, что радовало бы его, что будило бы какие-то добрые чувства. Не было во всей этой странной повести ничего определенного, стабильного, за что можно было бы ухватиться. Были только метания, не исполнившиеся мечты, не удовлетворенные желания. «Ничего-то у меня не вышло», — подумал он. Ему захотелось плакать, он попробовал, но, видимо, разучился это делать, потому что не плакал с детства. Сглотнул густую горькую слюну и попытался извлечь детское рыдание из горла и легких. Из этого ничего не получилось, тогда он устремился мыслями в будущее и заставил себя подумать о том, что впереди, что ему еще предстоит: курсы и наверняка повышение по службе, устройство детей в школу, расширение дома, комнаты внаем, даже не комнаты, а целый пансионат, маленький дом отдыха для дачников из Келец и Кракова. На минуту он оживился и забыл о головной боли, о сухом, как щепка, языке, о проглоченном рыдании. Но эта страшная тоска вернулась. Он подумал, что его будущее — такое же, как прошлое: в нем случаются разные вещи, которые ничего не значат и ни к чему не приводят. Эта мысль пробудила в нем страх, ведь после всего этого, после курсов и повышения, после пансионата и расширения дома, после всех замыслов и всех действий была смерть. И Павел Божский осознал, что в эту бессонную похмельную ночь он беспомощно смотрит на рождение своей смерти. Что вот он пробил час полудня жизни и теперь медленно, коварно, незаметно надвигаются сумерки.

Он почувствовал себя, как брошенный ребенок, как комок земли, отшвырнутый на обочину дороги. Он лежал навзничь в шероховатом и неуловимом настоящем и чувствовал, как с каждой секундой распадается вместе с ним в прах.

Рута была даже готова полюбить Полипу. Она могла бы относиться к нему, как к большому больному животному. Но Полипа не хотел ее любви — он хотел власти над ней.

Руте иногда казалось, что в Полипе сидит кудлатый Злой Человек, — он точно так же на нее ложился, как Злой Человек на мать. Но мать позволяла это с улыбкой на лице, а в Руте пробуждались злость и ненависть, которые росли и пухли, как дрожжевое тесто. Потом Полипа всегда засыпал на ней, а его тело издавало вонь алкоголя. Рута выбиралась из-под этого тела и шла в ванную комнату. Наливала полную ванну воды и лежала в ней, пока вода не остывала.

Полипа запирал Руту в доме одну. Оставлял ей на кухне много отличной еды из ресторана «Укромный уголок»: холодного цыпленка, рульку, заливную рыбу, овощной салат, яйца под майонезом, сельдь в сметане — все, что только было в меню. В доме Полипы она ни в чем не имела недостатка. Она ходила из комнаты в комнату, слушала радио, надевала свои платья, примеряла туфли и шляпы. У нее было два шкафа с одеждой, шкатулка, полная золотых украшений, более десятка шляп и десятки пар обуви — она получила то, что хотела. Правда, поначалу она думала, что сможет прогуливаться в этих нарядах по улицам Ташува и щеголять перед костелом на рынке, слышать вздохи и краем глаза видеть полные восхищения взгляды. Однако Полипа не разрешал ей выходить одной. Она могла выйти только с ним. А он брал ее к своим дружкам и задирал на ней шелковые юбки, чтобы похвалиться ее бедрами. Или брал ее к Божским в Правек, или на бридж к адвокатам и секретарям, где она скучала и часами рассматривала свои нейлоновые чулки.

Потом Полипа получил от задолжавшего ему фотографа камеру на штативе и оборудование лаборатории. Рута быстро усвоила, как делаются фотографии. Камера стояла в спальне, и Полипа, прежде чем лечь в постель, всегда устанавливал на автоспуск. Потом Рута разглядывала в красном свете лаборатории тучные телеса Полипы, его зад, гениталии, толстые выдающиеся, как у женщины, груди, покрытые черной щетиной. Она видела и себя, придавленную, поделенную на фрагменты: плечи, бедра, живот. Находясь в доме одна, она переодевалась в свои платья и вставала, надушенная и элегантная, перед глазком объектива.

«Клик», — говорила камера с восхищением.

Течение и ускользание времени тревожило Мисю особенно в мае. Май стремительно втискивался на свое место в ряду месяцев и взрывался. Все начинало расти и цвести. Сразу.

Мися, уже привыкшая к ранневесеннему палево-серому виду из окна кухни, не могла освоиться с ежедневными переменами, которые неумеренно расточал май. Сначала в течение двух дней зазеленели луга. Потом Черная блеснула зеленью вод и впустила в них свет, который, что ни день, принимал все новые оттенки. Лес на Паперне стал нежно-салатовым, потом зеленым и, наконец, потемнел и погрузился в тень.

В мае расцветал Мисин сад, и это было сигналом, что можно стирать всю затхлую после зимы одежду, занавески, постель, половики, скатерти и покрывала. Она натягивала между цветущими яблонями веревки и наполняла бело-розовый сад яркими красками. Около Миси копошились дети, куры и собаки. Порой приходил Изыдор, но он всегда говорил о вещах, которые ее не занимали.

В саду она размышляла о том, что цветения деревьев не удержать и что лепестки неизбежно осыплются, листья же со временем побуреют и потом опадут. Ее не могло утешить, что в следующем году опять будет то же самое, потому что она знала: это не так. В следующем году деревья будут другими, они будут больше, их ветви массивнее, будет другая трава, другие плоды. «Никогда не повторится вот эта цветущая ветка, — думала она. — Никогда не повторится это развешивание белья на веревках. Никогда не повторюсь я».

Она возвращалась на кухню и принималась за приготовление обеда, но все, что она делала, казалось ей неказистым и неловким. Вареники были бесформенными, клецки неровными, макароны — толстыми и грубыми. Идеально очищенные картофелины внезапно оказывались с глазками, которые нужно было выковыривать кончиком ножа.

Мися была как этот сад и как все на свете, что подвластно времени. Она располнела после третьего ребенка, ее волосы утратили блеск и выпрямились. А глаза теперь имели цвет горького шоколада.

Она в четвертый раз была беременна и в первый раз подумала, что для нее это слишком. Она не хотела этого ребенка.