Девочки родились в тот год, когда в ташувской больнице умер от сердечного приступа Михал, а Аделька пошла в лицей. Она сердилась на них за то, что они родились. Она уже не могла, как ей хотелось, вволю посидеть над книжкой. Мать звала ее из кухни дрожащим голосом и просила помочь.

Это были убогие годы, как довоенные сюртуки с протершимися швами, которые носили теперь вместо пальто, бедные, как кладовая, где вечно стоит лишь горшок со смальцем и банки меда.

Аделька помнила ночь, когда мать родила близняшек и плакала. Дедушка, тогда уже больной, сидел около кровати матери.

— Мне почти сорок лет. Как я выращу двух девочек?

— Так же, как и остальных детей, — сказал он.

Но вся тяжесть выращивания пала на Адельку.

У матери было много других занятий: готовка, стирка, уборка дома. Отец появлялся только вечером. Они переговаривались со злостью, словно не могли выносить вида друг друга, словно внезапно друг друга возненавидели. Он сразу же спускался в погреб, где занимался нелегальным дублением кожи — благодаря этому они жили. Так что, придя из школы, Аделька должна была брать коляску и идти гулять с девочками. Потом они с матерью кормили их, перепеленывали, а вечером она помогала их купать. И только потом, проследив, чтобы они уснули, она могла наконец сесть почитать. Поэтому, когда девочки заболели скарлатиной, Аделька подумала, что для всех будет лучше, если они умрут.

Они лежали в своей двойной кроватке, полуживые от горячки; одно двойное детское страдание. Пришел врач и велел завернуть их в мокрые полотенца, чтобы температура спала. Потом собрал свою сумку и ушел. У калитки он сказал Павлу, что на черном рынке можно достать антибиотики. Это слово прозвучало магически, как живая вода из сказок, и Павел сел на мотоцикл. В Ташуве он узнал, что умер Сталин.

Он брел по тающему снегу к дому Полипы, но никого там не застал. Пошел на рынок, в комитет, искать Видыну. У секретарши были распухшие от слез глаза, она сказала, что секретарь не принимает. Она не хотела пропустить его. Так что Павел вышел наружу и беспомощно оглядывался по сторонам. «Кто-то уже умер, а кто-то еще умрет, Ташув полон смерти», — думал он. Ему пришло в голову просто напиться водки. Сейчас, сию же минуту. Ноги сами принесли его в ресторан «Укромный уголок», и он сразу пошел к стойке, за которой красовалась Бася со своей осиной талией и огромными грудями. В густые волосы она вплела кусочек кружева.

Павлу захотелось зайти за стойку, чтобы прижаться к ее душистому декольте. Она налила ему водки.

— Слышал, что случилось? — спросила она.

Он одним махом опрокинул стопку, а Бася подсунула ему блюдце с селедкой в сметане.

— Мне нужны антибиотики. Пенициллин. Ты знаешь, что это такое?

— Кто болеет?

— Мои дочки.

Бася вышла из-за буфета и накинула пальто на плечи. Она провела его улочками вниз, к реке, к маленьким домикам, которые остались после евреев. Ее сильные ноги в нейлоновых чулках перепрыгивали через размокшие кучки конского навоза. Перед одним из таких домиков она остановилась и велела ему подождать. Вернулась через минуту и назвала сумму. Она была головокружительной. Павел дал ей сверток банкнот. И через минуту держал в ладони маленькую картонную коробочку; из надписи сверху он понял только слова «made in the United States».

— Когда зайдешь ко мне? — спросила она, когда он садился на мотоцикл.

— Не теперь, — сказал он и поцеловал ее в губы.

Вечером у девочек спала горячка, а на следующий день они выздоровели. Мися вымолила у Ешкотлинской Божьей Матери, Королевы Антибиотиков, это внезапное выздоровление. Ночью, убедившись, что лобики у них холодные, она проскользнула под одеяло Павла и прижалась к нему всем телом.

У Большака, который ведет от Ешкотлей до самого Келецкого шоссе, растут липы. Так же они выглядели в начале, так же будут выглядеть в конце. У них толстые стволы и корни, которые тянутся глубоко в землю, туда, где встречается то, что дает силы всему живому. Зимой их мощные ветви бросают резкие тени на снег и отмечают часы короткого дня. Весной липы выпускают миллионы зеленых листочков, сквозь которые на землю светит солнце. Летом их душистые цветы притягивают тучи насекомых. Осенью липы добавляют пурпура и золота всему Правеку.

Липы, как и все растения, спят вечным сном, начало которого хранится в семечке. Сон не растет, не развивается вместе с деревом, он всегда тот же самый. Деревья находятся в плену пространства, но не времени. От времени их освобождает сон, который вечен. В нем не растут ощущения, как во сне животных, не рождаются образы, как во сне людей.

Деревья живут материей, перетеканием соков из глубины земли и обращением листьев к солнцу. Душа дерева отдыхает после многосущих странствий. Дерево познает мир только благодаря материи. Гроза для дерева — это тепло-холодный, лениво-стремительный поток. Когда она приходит, весь мир становится грозой. Для дерева нет мира перед грозой и после грозы.

В четырехкратной смене сезонов дерево не знает, что существует время и что сезоны следуют друг за другом. Для дерева все четыре состояния существуют одновременно. Частью лета является зима, частью весны — осень. Частью жары является холод, частью рождения — смерть. Огонь является частью воды, а земля — частью воздуха.

Люди кажутся деревьям вечными. Они всегда там, в тени лип на Большаке, ни застывшие, ни движущиеся. Для деревьев люди существуют вечно, но это значит то же самое, как если бы они никогда не существовали.

Треск от топора, грохот грома способны потревожить вечный сон деревьев. То, что люди называют смертью деревьев, это лишь временное нарушение их сна. В том, что люди называют смертью деревьев, есть приближение к беспокойному существованию животных. Чем яснее, чем проницательнее сознание, тем больше в нем страха. Но деревья никогда не окажутся в царстве тревоги, в котором существуют животные и люди.

Когда дерево умирает, его сон, без смыслов и впечатлений, принимает другое дерево. Поэтому деревья никогда не умирают. В неведении о собственном существовании заключено освобождение от времени и смерти.

Когда Правек покинула Рута и стало ясно, что она не вернется, Изыдор решил уйти в монастырь.

В Ешкотлях было два ордена — женский и мужской. Монахини занимались домом престарелых. Он часто видел их, когда они на велосипеде возили покупки из магазина. На кладбище они заботились о заброшенных могилах. Их контрастные черно-белые рясы выделялись на расплывчатом сером фоне окружающего мира.

Мужской монашеский орден носил имя Реформаторов Бога. Изыдор, прежде чем туда отправиться, долго наблюдал за печальным, суровым зданием, спрятанным за разваливающейся каменной стеной. Он заметил, что в саду все время работают одни и те же два монаха. Они там в молчании разводили овощи и белые цветы. Только белые — лилии, подснежники, анемоны, пионы и георгины. Один из монахов, наверное самый главный, бывал на почте и делал закупки. Остальные, должно быть, навечно были заперты в таинственных недрах. Они отдали себя Богу. Именно это больше всего нравилось Изыдору. Быть отделенным от мира, по горло погруженным в Бога. Познавать Бога, изучать порядок его творения и наконец ответить на вопрос, почему ушла Рута, почему заболела и умерла мать, почему умер отец, почему на войне убивают людей и животных, почему Бог разрешает зло и страдание.