Если бы Изыдора приняли в орден, Павел уже не называл бы его дармоедом, не издевался бы над ним и не дразнил. Изыдору не нужно было бы видеть все эти места, которые напоминали ему о Руте.

Он признался в своем намерении Мисе. Она улыбнулась.

— Попробуй, — сказала она, подтирая попку ребенку.

Он пошел в Ешкотли на следующий день и старинным звонком позвонил в дверь монастыря. Долго ничего не происходило — наверное, это была проверка его терпения. Но наконец заскрежетал засов, и ему открыл старый мужчина в темно-серой сутане, мужчина, которого он никогда до сих пор не видел.

Изыдор сказал, зачем пришел. Монах не удивился, не улыбнулся. Он кивнул головой и велел Изыдору ждать. Снаружи. Скрипнула запираемая обратно дверь. Через несколько минут она отворилась вновь, и Изыдору было позволено войти внутрь. Монах вел его теперь по коридорам, по лестницам вниз и вверх, до просторной пустой залы, в которой стоял стол и два стула. Еще через несколько минут в залу вошел другой монах, тот, который ходил на почту.

— Я бы хотел поступить в монастырь, — объявил Изыдор.

— Зачем? — просто спросил монах.

Изыдор кашлянул.

— Женщина, на которой я хотел жениться, ушла. Мои родители умерли. Я чувствую себя одиноко и тоскую по Богу, хотя не понимаю его. Я знаю, что у нас с ним все могло бы сложиться лучше, если бы я познакомился с ним поближе. Мне хотелось бы знакомиться с ним с помощью книг, на других языках, в различных теориях. Но вот сельская библиотека снабжена очень плохо… — Изыдору следовало бы придержать свои замечания о библиотеке. — Только пусть брат не подумает, что я ничем бы не занимался, кроме чтения. Я бы хотел делать что-нибудь полезное, я знаю, что этот орден, Реформаторов Бога, — именно то, что мне нужно. Я бы хотел что-то изменять в лучшую сторону, исправлять всякое зло…

Монах встал и прервал Изыдора на полуслове:

— Исправлять мир, говоришь… Это очень интересно, но нереально. Мир не удастся ни улучшить, ни ухудшить. Он должен остаться таким, каков он есть.

— Да, но ведь вы же назвали себя реформаторами.

— Ах, ты не понял, мой дорогой мальчик. У нас нет намерения реформировать мир, от чьего бы то ни было имени. Мы реформируем Бога.

На мгновение воцарилась тишина.

— Как можно реформировать Бога? — спросил наконец изумленный Изыдор.

— Можно. Люди меняются. Меняются времена. Автомобили, спутники… Бог иногда может казаться, как бы это сказать, анахроничным, но он слишком велик, слишком могуществен, и потому несколько апатично относится к тому, чтобы подстраиваться под воображение людей.

— Я думал, что Бог — неизменный.

— Каждый из нас ошибается в чем-то существенном. Это чисто человеческая черта. Святой Мило, основатель нашего ордена, доказал, что, если бы Бог был неизменным, если бы он оказался неподвижен, мир перестал бы существовать.

— Я в это не верю, — сказал Изыдор с убеждением.

Монах встал, поэтому Изыдор тоже поднялся.

— Возвращайся к нам, когда почувствуешь необходимость.

«Мне это не нравится», — сказал Изыдор Мисе, когда вошел на кухню. Потом он лег на свою кровать, которая стояла точно посередине чердака, прямо под форточкой. Маленький квадрат неба был образом, святым образом, который мог бы висеть в костеле.

Каждый раз, когда Изыдор видел небо и четыре стороны света, ему хотелось молиться, но чем старше он был, тем труднее проходили сквозь его разум слова знакомых молитв. В голове зато появлялись мысли, которые дырявили молитву и рвали ее на клочки. Поэтому он сосредоточенно пытался вообразить себе в звездной картине фигуру неизменного Бога. Воображение всегда создавало портрет, для разума неприемлемый. Один раз это был развалившийся на троне старец, со взглядом столь суровым и холодным, что Изыдор сразу начинал моргать и прогонял его из рамы форточки. В другой раз Бог был каким-то рассеянным порхающим духом, столь изменчивым и неопределенным, что из-за этого совершенно невыносимым. Иногда Богом прикидывался кто-то реальный, чаще всего Павел, и тогда у Изыдора проходила охота молиться. Он садился на кровати и болтал в воздухе ногами. А потом он сделал открытие: то, что ему в Боге мешает, — это божеская половая принадлежность.

И тогда, не без некоторого чувства вины, он узрел его в раме форточки в виде женщины. Божицы — или как там ее еще назвать. Это принесло ему облегчение. Он молился ей с легкостью, которой никогда до сих пор не испытывал. Он разговаривал с ней, как с матерью. Это продолжалось какое-то время, но в конце концов молитве начало сопутствовать смутное беспокойство, которое отзывалось в теле волнами жара.

Бог был женщиной, могучей, большой, влажной и испускающей пар, как земля по весне. Божица существовала где-то в пространстве, похожая на грозовую тучу, полную воды. Ее мощь подавляла и напоминала Изыдору какое-то детское откровение, которого он боялся. Каждый раз, когда он к ней обращался, она отвечала ему репликой, которая запечатывала ему рот. Он уже не мог дальше говорить, молитва теряла всякую осмысленность, всякую цель, от Божицы ничего нельзя хотеть, можно только ее впитывать в себя, дышать ею, можно в ней раствориться.

Однажды, когда Изыдор всматривался в свой кусочек неба, он испытал озарение. Он понял, что Бог не является ни мужчиной, ни женщиной. Он узнал это, когда проговаривал слово «Боже». В этом слове заключалось решение проблемы пола Бога. «Боже» звучало точно так же, как «солнце», как «небо», как «поле», как «море», как «пространство», в чем-то неуловимом это было похоже на «темное», «светлое», «холодное», «теплое»… Изыдор с волнением повторял открытое им истинное имя Бога и каждый раз понимал все больше и больше. Таким образом, Боже было молодое, но вместе с тем оно существовало с самого начала мира, а может и раньше (ведь «Боже» звучит так же, как «вечно»), оно было необходимо для всякой жизни (как «жито»), оно находилось во всем («везде»), но когда его пытались найти, его не было ни в чем («нигде»). Боже было полно любви и радости, но бывало также жестоким и грозным. Оно заключало в себе все черты, все качества, которые присутствуют в мире, и принимало вид каждой вещи, каждого события, каждого времени. Оно творило и уничтожало, или позволяло, чтобы сотворенное уничтожалось само. Оно было непредсказуемым, как дитя, как безумец. В некотором смысле оно было похоже на Ивана Мукту. Боже существовало столь очевидным образом, что Изыдор удивлялся, как мог он раньше не отдавать себе в этом отчета.

Открытие принесло ему настоящее облегчение. Когда он об этом думал, его разбирал внутренний смех. Душа Изыдора хихикала. А еще он перестал ходить в костел, что встретило одобрение со стороны Павла.

— И все же я не думаю, чтобы тебя приняли в партию, — сказал тот однажды за завтраком, чтобы развеять возможные чаяния шурина.

— Павел, молочного супа не нужно жевать, — заметила ему Мися.

А Изыдору не было дела ни до партии, ни до костела. Сейчас ему необходимо было время для размышлений, воспоминаний о Руте, для чтения, для изучения немецкого, для писания писем, коллекционирования марок, разглядывания неба в форточку и медленного, тягучего постижения вселенского порядка.