— Отринь страх, — говорит он.

Я не понимаю, что значит «отринь».

— Не бойся, — поясняет голос. — Расскажи священнику о своем грехе и будешь прощен.

На следующее утро я встаю спозаранку и за чаем рассказываю папе про Ангела Седьмой Ступеньки. Папа трогает ладонью мой лоб, будто проверяет, нет ли у меня жара. Потом спрашивает, правда ли я видел свет и что сказал голос.

Я отвечаю, что голос велел отринуть страх и что это означает перестать бояться.

Папа говорит, что ангел прав, бояться не надо, и я признаюсь ему в том, что со мной сделал Майки Моллой — рассказываю все про Эмер с бездонным мочевым пузырем и даже говорю слово «пи`сать», потому что ангел велел отринуть страх. Папа ставит банку с чаем на стол, гладит меня по руке и повторяет: «Ага, ага, ага», и я уже начинаю думать, может он сошел с ума, как миссис Моллой, которую то и дело увозят в лечебницу, но тут папа спрашивает, не из-за этого ли я вчера переживал?

Я говорю, что да, а он отвечает, что это не грех вовсе и что не обязательно признаваться в нем на исповеди.

— Но ведь Ангел Седьмой Ступеньки велел.

— Ладно. Говори священнику, о чем хочешь, но Ангел так сказал только потому, что ты сначала со мной этим не поделился. Разве не лучше рассказывать о своих бедах отцу, чем ангелу, который разговаривает с тобой светом и голосом в голове?

— Лучше, папа.

* * *

Накануне причастия учитель ведет нас на первую исповедь в церковь Святого Иосифа. Идти нужно парами, а если кто-то хотя бы пикнет на улице, учитель тут же прибьет нарушителя, и тот отправится прямиком в ад со всеми своими неотпущенными грехами. Но мальчишки все равно хвастаются, кто больше согрешил. Вилли Гарольд шепотом сообщает, что видел свою сестру голой. Пэдди Хартиган говорит, что спер десять шиллингов из теткиного кошелька и до тошноты объелся мороженым и жареной картошкой. Вопрошайка Куигли говорит, что как-то раз сбежал из дома и полночи просидел в овраге с козами. Я начинаю рассказывать о Кухулине и Эмер, но учитель замечает и дает мне тумака.

Я, как и все, стою на коленях у исповедальни и раздумываю, что хуже: послушать про Эмер или увидеть сестру голой, потому что я теперь понимаю, что одни грехи более тяжкие, чем другие. Потому-то они и делятся на святотатство, смертные и простительные. А еще, говорят, бывает какой-то непростительный грех, но в чем он состоит — великая тайна. И как понять, что ты именно его и совершил, если даже не знаешь, что это такое? Если я расскажу священнику про Эмер — Бездонный Мочевой Пузырь и состязание по пи`санию, он может сказать, что это непростительный грех и вышвырнуть меня из исповедальни. Я опозорюсь на весь Лимерик и попаду в ад, где меня вечно будут терзать демоны, у которых нет других забот, кроме как тыкать в меня раскаленными вилами.

Я пытаюсь подслушать, о чем говорит в исповедальне Вилли, но слышу только сердитый шепот священника. Вилли выходит в слезах.

Наступает моя очередь. В исповедальне темно, а над головой висит большое распятие. Я слышу, как с другой стороны кто-то из мальчиков бубнит свою исповедь. Может, мне попробовать обратиться к Ангелу Седьмой Ступеньки? Конечно, вряд ли он летает над исповедальнями, но у меня в голове снова будто зажигается свет и голос говорит: «Отринь страх».

Занавеска на окошке отодвигается, и священник произносит:

— Да, дитя мое?

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. И это моя первая исповедь.

— Какие же грехи ты совершил, дитя мое?

— Соврал, ударил брата. Взял пенни из маминого кошелька. Сказал плохое слово.

— Да, дитя мое. Что еще?

— Я, я слушал сказку про Кухулина и Эмер.

— Ну, это не грех, дитя мое. Некоторые летописцы утверждают, что Кухулин перед смертью стал католиком, как и его король, Конор МакНесса.

— Сказка была про то, как Эмер вышла за него замуж, святой отец.

— И как же?

— Выиграла состязание по пи`санию.

Священник как-то часто дышит и, прикрыв ладонью рот, кашляет, будто подавился.

— Матерь Божья, — бормочет он. — Кто, кто рассказал тебе эту сказку, дитя мое?

— Мики Моллой, святой отец.

— А он где ее слыхал?

— В книжке прочитал, святой отец.

— А-а, в книжке. Книги могут быть опасными, дитя мое. Отврати же разум свой от глупых сказок и подумай о житиях святых. О Святом Иосифе подумай, о Маленьком Цветке Иисуса[54], добром и смиренном Франциске Ассизском — покровителе птиц небесных и зверей земных. Хорошо, дитя мое?

— Хорошо, святой отец.

— Есть ли у тебя еще прегрешения, дитя мое?

— Нет, святой отец.

— Во искупление грехов своих прочти трижды «Богородица Дева, радуйся», трижды «Отче Наш» и помолись за меня.

— Да, святой отец. А мой самый тяжкий грех какой?

— То есть?

— Я хуже всех мальчиков, святой отец?

— Нет, дитя мое, далеко тебе до худших. Помолись же о прощении и помни, что Господь все видит. Да хранит тебя Бог, дитя мое.

* * *

День первого причастия — самый счастливый день в жизни, потому что после будут сбор даров и Джеймс Кэгни в «Лирик-синема». Накануне я так разволновался, что не смог уснуть до самого рассвета, и так бы и проспал, если бы в дверь не постучала бабушка.

— Вставай! Вставай! А ну, живо вылезай из постели! Счастливейший день в его жизни, а он знай себе дрыхнет.

Я бегом спустился в кухню.

— Рубаху снимай, — велела бабушка.

Я снял рубаху, и меня запихали в жестяное корыто с ледяной водой. Сначала меня терла мочалкой мама, потом бабушка — чуть кожу не содрали.

Меня высушили полотенцем, нарядили в черный бархатный костюмчик, белую рубашку с оборками, короткие штанишки, белые чулки и черные кожаные туфли. На руку повязали белый атласный бант, а на пиджак прикололи брошь со Святейшим Сердцем Иисуса — окровавленное сердце в языках пламени, и сверху — устрашающего вида терновый венец.

— Иди, причешу, — велела бабушка. — Нет, вы гляньте на эти волосья, никак не пригладишь. В моем роду ни у кого таких не было. Это от папаши твоего наследство, с севера Ирландии. У пресвитерианцев волос такой. Ежели б мать твоя вышла замуж за приличного человека из Лимерика, не были бы у тебя волосы торчком, как у всех этих пресвитерианцев с Севера.

И она дважды плюнула мне на макушку.

— Бабушка, не плюй на меня, пожалуйста.

— Помолчи лучше. Не помрешь, если малость наплюю. Идем, а то на мессу опоздаем.