— Нет, — говорит мама. — Нельзя с искусственными зубами спать, а то они вывалятся и можно подавиться насмерть.

Из-за этих-то зубов Мэйлахи вскоре увозят в больницу, а мне делают операцию. Как-то ночью Мэйлахи спрашивает меня шепотом, не хочу ли я пойти вниз и примерить челюсть?

Челюсть такая большая, что во рту не помещается, но Мэйлахи не сдается. Он запихивает папину челюсть себе в рот, а вытащить не может. У него теперь оскал, как у чудовища из фильма. Я смеюсь, но Мэйлахи не смешно — он тянет челюсть изо рта и мычит, а в глазах у него слезы. Чем больше он мычит, тем сильнее я смеюсь, пока папа не кричит сверху:

— Вы чего там делаете?

Мэйлахи убегает от меня наверх, и теперь уже папа с мамой смеются, но потом понимают, что Мэйлахи может задохнуться. Они по очереди пытаются вытащить челюсть у него изо рта, но Мэйлахи пугается и мычит еще громче.

— Придется в больницу идти, — говорит мама.

Папа говорит, что отведет его, а меня берет с собой, на случай если доктор будет спрашивать, как такое получилось — а кто старше, тот и зачинщик. Папа бежит по улицам с Мэйлахи на руках, я пытаюсь поспеть за ним. Мне жалко Мэйлахи. Он лежит у папы на плече и жалобно смотрит на меня, по щекам у него текут слезы, а во рту торчат папины зубы.

— Пустяки, — говорит врач в больнице.

Он наливает Мэйлахи в рот масла и мигом вынимает челюсть. Потом смотрит на меня и спрашивает:

— А у этого почему рот открыт?

— Да привычка у него такая, — отвечает папа.

— А ну-ка, поди сюда, — говорит доктор.

Он проверяет мне нос, уши, горло, ощупывает шею.

— Гланды, — говорит он. — Надо удалять, и чем скорее, тем лучше, а то так и будет вечно раззявой ходить.

На следующий день Мэйлахи выдают большую ириску за то, что он себе в рот вставную челюсть запихал, а меня ведут в больницу на операцию, чтобы я наконец закрыл рот.

В субботу утром после чая мама говорит, что отдаст меня на уроки танцев.

— Танцев? Зачем?

— Семь тебе уже исполнилось, и первое причастие было, отчего бы танцам не поучиться? Решено, веду тебя в класс миссис О’Коннор, что на Кэтрин-стрит. Будешь учиться ирландским танцам по субботам, вместо того, чтоб на улице болтаться с хулиганами.

Она велит мне вымыть шею и лицо, вычистить как следует уши, причесаться, высморкаться и убрать с лица постную мину.

— Что убрать?

— Не важно, — бросает она. — Просто смени выражение лица, чулки надевай и туфли, в которых на первое причастие ходил, эх, продрал ты их совсем — ведь ни одной жестянки или булыжника на дороге не пропустишь. Не для того я по очередям мыкаюсь и ботинки вам с Мэйлахи выклянчиваю, что вы тут же все носы у них оббили. Отец ваш говорит, песням и танцам своих предков следует обучиться как можно раньше.

— А кто такие предки?

— Не важно, — отвечает она. — Но танцевать ты будешь.

— Что мне теперь, кроме того, что умирать за Ирландию еще и петь и танцевать за нее надо? Вот почему никогда не скажут: наешься конфет за Ирландию, прогуляй школу, иди искупайся за Ирландию?

— Не умничай, не то по ушам получишь, — сердится мама. — Сирил Бенсон вон танцует. Медалями с ног до головы увешан. Конкурсы по всей Ирландии выигрывает, а уж какой он в своем желтом килте красавчик! Вот уж отрада для матери, и в газетах про него все время пишут, и домой уж точно несколько фунтов да принесет. Он не слоняется по улицам и не пинает все, что ни попадя, и пальцы из ботинок у него наружу не торчат. Вот хороший мальчик, знай себе танцует и радует свою бедную матушку.

Мама смачивает водой старое полотенце и так трет мне лицо, что оно начинает гореть. Потом наматывает кончик полотенца себе на палец и ковыряет мне уши.

— У тебя тут столько земли, хоть картошку выращивай.

Она пытается пригладить мне волосы водой, велит не скулить, и говорит, что танцы стоят шесть пенсов за урок — сам мог их заработать, если бы Биллу Гэлвину обед носил, а теперь непонятно где их взять.

— Мам, не надо тогда танцы, лучше купи себе «Вудбайн» и чаю выпей.

— Ишь ты, умник. Нет уж, танцевать ты пойдешь, даже если мне для этого придется навсегда курить бросить.

Вот увидят мальчишки, что мать таскает меня на уроки ирландских танцев, и тогда мне вечный позор. Когда Фред Астер с Джинджер Роджерс[57] по экрану носятся — это одно дело, а на ирландских танцах и Джинджер никакой нет и больно-то не покружишься. Там надо стоять на одном месте, прижав руки к туловищу и дрыгать ногами, да еще и улыбнуться не смей. Дядя Па Китинг как-то выдал, что у ирландских танцоров вид такой, будто им в задницу прут железный воткнули, но если маме такое сказать, она совсем убьет.

Граммофон в классе миссис О’Коннор играет то ли джигу, то ли рил, а мальчики и девочки дрыгают ногами, прижав руки к телу. Миссис О’Коннор — женщина крупная, непонятно, как ей вообще удается преподавать танцы, она и пластинку-то когда останавливает, у нее по всему телу жир колышется.

— Ах, это у нас, значит, маленький Фрэнки, — говорит она моей маме. — Так-так, задатки танцора у нас, похоже, имеются. Верно я говорю, ребятки?

— Да, миссис О’Коннор.

— Вот шесть пенсов, миссис О’Коннор. — Мама протягивает ей деньги.

— Ах, да, — отвечает та. — Минуточку.

Грузно покачиваясь, она идет к столу и приносит копилку в виде головы негритенка с курчавыми волосами, большими глазами, огромными красными губами и открытым ртом. Миссис О’Коннор велит мне положить монетку в рот копилке и сразу же убрать руку, не то укусит. Мальчики и девочки с улыбкой ждут, что я буду делать. Я кладу в копилку монетку и отдергиваю руку — рот эфиопа тут же захлопывается. Все смеются, но я-то знаю: они хотели, чтоб меня укусили за руку.

— Ну не потеха ли? — ахает миссис О’Коннор.

— Да-да, — соглашается мама.

Она велит мне вести себя хорошо и приходить домой уже готовым танцором.

Я не хочу оставаться в танцевальном классе, где миссис О’Коннор не может сама взять монетку, а обязательно хочет, чтобы мне откусили руку. И я не хочу становиться в ряд с мальчиками и девочками и держать спину прямо, не шевелить руками, глядеть прямо перед собой, дрыгать ногами все быстрее и быстрее и смотреть на Сирила. Вот он в своем желтом килте трясет медальками. Все девочки любят Сирила, и миссис О’Коннор любит Сирила — он прославил ее имя, ведь это она учила его каждому шагу.

— О, танцуй, Сирил, танцуй! Ах, как он порхает по залу! Ну, чисто ангел небесный. А ну не хмурься, Фрэнк Маккорт, а то у тебя лицо, будто дряни какой наелся. Танцуй, Фрэнки, танцуй, да поднимай ты ноги выше, ради Христа, раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь, и-и-и раз-два-три, раз-два-три. Мора, помоги Фрэнки Маккорту, а то у него ноги сейчас в узел завяжутся, помоги ему, Мора.