И мы побежали в церковь. Мама, задыхаясь, бежала позади с Майклом на руках. Мы зашли в церковь как раз вовремя — последний из мальчиков отходил от перилец алтаря и священник с чашей и причастием в руках уже сурово на меня косился. Потом он положил мне на язык Тело и Кровь Христовы. Ну, наконец-то! Я втянул язык обратно, но что это? Бог прилип мне к нёбу, а ведь учитель говорил, что ни в коем случае нельзя касаться причастия зубами: кто раскусит его, тому гореть в аду веки вечные.

Я попытался пропихнуть Господа языком, но священник шикнул на меня:

— Прекрати чавкать и вернись на место.

Бог оказался вкусным. Он размяк у меня во рту, и я Его проглотил, и теперь я наконец-то член Истинной Церкви, полноправный грешник.

На улице меня уже ждали мама с Майклом на руках и бабушка. Они принялись обнимать меня и твердить, что это — счастливейший день в моей жизни. Вместе они залили мне слезами всю макушку, а если учесть, что утром бабушка туда плевала, на голове у меня, наверное, было целое болото.

— Мам, можно я пойду на сбор даров?

— Хотя бы перекуси сначала, — ответила она.

— Нет, — сказала бабушка. — Никуда ты не пойдешь — у нас сейчас будет праздничный завтрак в честь твоего первого причастия. Идем.

И мы отправились к бабушке. Она гремела кастрюльками и сковородками и ворчала, что не обязана по первому зову всех обслуживать. Я съел яйцо, сосиску и собрался положить еще сахару в чай, но бабушка хлопнула меня по руке.

— Полегче с сахаром. Я что вам, миллионерша, что ли? Американка в брилльянтах и мехах?

К горлу неожиданно подступила тошнота. Зажав рот, я помчался на задний двор, и там меня стошнило. Бабушка прибежала вслед за мной.

— Посмотри что ты наделал. Весь первопричастный завтрак обратно выдал. Тело и Кровь Христовы! У меня теперь Господь на заднем дворе. И что мне делать прикажете? Ну-ка, живо — к иезуитам, им самого Папы грехи известны.

И она потащила меня по улицам Лимерика, рассказывая всем соседям и прохожим, что у нее теперь Бог на заднем дворе. В церкви она втолкнула меня в исповедальню.

— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Прошел день с моей первой исповеди.

— День? Как же ты успел нагрешить за день, дитя мое?

— Чуть не проспал первое причастие. Бабушка сказала, что у меня волосы торчком, как у пресвитерианцев из Северной Ирландии. Еще меня стошнило первопричастным завтраком на заднем дворе. Теперь бабушка говорит, что у нее там Бог, и не знает, что делать.

Этот священник, как и тот, что на первой исповеди, часто задышал и кашлянул, будто поперхнулся.

— Э… э… бабушке передай, чтоб смыла все водой, а сам прочти «Богородица, Дева, радуйся» и «Отче Наш». За меня помолись. И да простит тебя Господь, дитя мое.

Бабушка и мама ждали рядом с исповедальней.

— Ты что шутки там священнику рассказывал? Узнаю, что с иезуитами шутишь, почки из тебя повыдеру. Что он сказал про Бога на заднем дворе?

— Смыть водой велел, бабушка.

— Святой или обычной?

— Он не сказал, бабушка.

— Вернись и спроси.

— Но, бабушка…

Она затолкнула меня обратно в исповедальню.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил. Прошла минута с моей последней исповеди.

— Минута?! Это ты только что приходил?

— Да, святой отец.

— А теперь-то что?

— Бабушка спрашивает, святой водой смывать или обычной.

— Обычной и не беспокойте меня больше.

— Бабушка, водой обычной, и еще он сказал, чтоб его больше не беспокоили.

— Ишь ты, какой. Грубиян неотесанный.

— Теперь можно я пойду на сбор даров? — спросил я у мамы. — Я в кино хочу, на Джеймса Кэгни.

— Можешь забыть и о дарах и о Джеймсе Кэгни, — вмешалась бабушка. — Потому что католик ты ненастоящий, раз Бога на землю выплюнул. Домой пойдем.

— Погодите-ка, — сказала мама. — Это мой сын. И его причастие. И он пойдет смотреть на Джеймса Кэгни.

— Нет, не пойдет.

— А вот и пойдет.

— Веди, веди его на Джеймса Кэгни, посмотрим, спасет ли это его северную пресвитерианскую душонку от греха. Давай.

Она запахнулась в шаль и пошагала прочь.

— Господи, опоздали уже на сбор даров, еще и Джеймса Кэгни не увидишь, — заволновалась мама. — Пойдем в «Лирик-синема», спросим, может тебя пустят в честь первого причастия.

На Баррингтон-стрит мы встретили Майки Моллоя. Он спросил, приду ли я в «Лирик», и я ответил, что постараюсь.

— А чего тут стараться? — удивился он. — Денег что ли нет?

Мне было стыдно признаться, что он прав, но пришлось.

— Ну и подумаешь, — усмехнулся он. — Я тебя проведу. Устрою отвлекающий маневр.

— Как это?

— У меня деньги на билет есть, я войду и притворюсь, будто у меня припадок, билетер-то и напугается до полусмерти. Я как только завоплю, ты — шасть внутрь, а я тут же чудесным образом «исцелюсь». Это и есть отвлекающий маневр. Я все время так братьев в кино провожу.

— Нет, пожалуй, не стоит, Майки, — сказала мама. — Это, должно быть, грех, а ты ведь не хочешь, чтобы Фрэнк согрешил в день первого причастия?

Майки сказал, что в таком случае грех ляжет на его душу, а он же все равно не совсем католик, так что ему все равно. В общем, он завопил, как и обещал, а я прошмыгнул в кинотеатр и сел рядом с Вопрошайкой Куигли. Билетер, Фрэнк Годжин, так распереживался за Майки, что меня вообще не заметил. Фильм был интересный, но в конце грустный, потому что Джеймса Кэгни объявили вне закона, в него выстрелили, замотали всего бинтами и втолкнули в дом, где он жил, и это было ужасным потрясением для его старенькой матери-ирландки[55]. Так закончился день моего первого причастия.

Бабушка не разговаривает с мамой из-за Бога на заднем дворе. Мама — со своей сестрой, тетей Эгги, и братом дядей Томом. Папа не разговаривает ни с кем из маминых родственников, а они — с ним, потому что он с Севера и со странностями. Никто не общается с женой дяди Тома, Джейн, потому что она из Голуэя и похожа на испанку. С маминым братом, дядей Пэтом, разговаривают все, потому что его уронили на голову, он простодушный и продает газеты. Его даже прозвали Эббат или Эб Шихан — правда, никто не знает, почему. С дядей Па Китингом тоже все общаются, потому что его отравили газом на войне, и он женился на тете Эгги, а если с ним кто не разговаривает, то ему глубочайше наплевать, поэтому в «Саутс-пабе» его и называют газанутым.