– Молодец! – повернулся к нему дядя Жора. И в этот момент навстречу им вышла ведьма. Страшная тетка с распущенными седеющими волосами стала посреди тропинки, мешая пройти. Одета она была в какие-то отрепья, на голове лопух, привязанный веревкой. Вокруг шеи тоже лопух, булавкой заколот. И в руках она держала пук лопухов.

Дядя Жора не испугался.

– Пропусти, Валя, – сказал он. – Спешу – мальчонку надо отвести домой.

Но тетка все загораживала дорогу, она даже начала напевать странную песню и пританцовывать, не сходя с тропинки.

А я Валя с фестиваля

И одета в лопухах… —

пела она, выделывая фигуры ногами и помахивая лопушиным букетом, как платочком.

Дядя Жора протянул руку к ее плечу, намереваясь отодвинуть, но Валя отскочила на шаг назад и закричала:

– За что Ивановну убил, Жора?! Не ходи в поселок! Не ходи туда! Прячься! На тебя розыск объявлен. Весь поселок в твоих фотографиях! Только подойдешь к поселку – тебя и схватят! Прячься! Что ж Ивановна тебе сделала?! Денег не дала? – Она опять начала пританцовывать и петь:

Жадина-говядина,

сбоку перекладина!

Жадина-говядина,

сбоку перекладина…

А мальчонку зачем украл, изверг?! – перешла она опять на прозу. – Прячься! Страшная старуха-терминатор сейчас ходит по лесу, про мальчика у всех спрашивает – ищет! Злющая! Она тебе в глотку вцепится, в бараний рог скрутит, глаз на жопу натянет! Лучше брось мальчонку сразу, беги, спасайся! Деньги губят людей! Лопухи собирай, лопухи спасают!

Лицо дяди Жоры мгновенно потемнело, жилы на лбу взбухли, рот стал странно кривиться – будто сейчас заплачет. Коля смотрел на него с ужасом.

– Не убивал я Ивановну! Не я это! Не я! Дура старая!!! – неожиданно дядя Жора закричал с таким же надрывом, как эта Валя в лопухах. И лицо при крике стало еще более красным, слезы выступили, кулаки сжались. – Не я это! Не убивал я!

Коля испугался, что он сейчас на эту Валю накинется. А она ничего – наоборот, успокоилась. Стоит себе посреди тропки, лопушиный букет нюхает, что в руке держит. Только приплясывать перестала. И дядя Жора успокоился, забормотал тише, обреченно как-то, заикаясь даже:

– Разве объяснишь тут… Всем и так ясно. Я убийца, я, значит, и виноват – они все знают!.. Иди, Валя, иди своей дорогой. От греха подальше! Вон лопухов-то сколько в той стороне – иди в тот лес, собирай.

– Там, говоришь, лопухи? – она посмотрела, куда он указывал. – Ну, пойду, поищу – может, и правду сказал.

Тетка в лопухах пошла в указанном направлении, а дядя Жора стоял, задумался. После встречи с Валей он сильно погрустнел, Колю как не видел, смотрел сквозь него с отчаянием и что-то бормотал.

– Они заранее все знают, всегда так, – он бормотал быстро, несвязно, ни к кому не обращаясь. – Уже, видишь, назначили меня в виновные. И фотографии развесили! Это у них быстро: вот фас, а вот профиль! Сразу все поняли – молодцы! Мне и слова не дадут сказать, если в розыск объявили, – знают уже, что я убил. Не поверят мне! Что же делать, что делать? Спасать нужно! Нельзя не спасать! Все пожгут. Все уничтожат! Не останется ничего… Красоту такую… И память, память… – он бормотал, схватившись руками за голову, мучительно. Потом посмотрел на Колю, руки опустил, лицо его стало спокойнее, почти нормальным. Он будто задумался. – А что ж с тобой-то делать теперь? Одного тебя отправить – опять заблудишься. Лучше возьму я тебя с собой в Боровики, передам Кузьмичу.

Коля молчал. Что за старуха-терминатор его ищет? Терминатора он видел в кино – это круто… Значит, и старуха терминатором может быть? Ему стало интересно – вот бы встретить терминатора. Только очень жалко дядю Жору. И плохо, что не сейчас он домой попадет. Может, пойти самому? Вон же тропинка… Но он повернулся и пошел за дядей Жорой: его сейчас даже жальче было, чем себя. «Что это за Ивановна, которую убили? И какое дело у дяди Жоры в Боровиках? О какой такой красоте он говорит? Что за память?» – думал мальчик.

Глава 21. Луной был полон сад…

Через неделю Николай Михайлович опять отправился к Петровским. И еще через неделю. И еще. Почти всегда он заставал у них Плескачевского, бывали изредка Пыльцов с женой. Марья Тимофеевна и Плескачевский музицировали. Пржевальский с Пыльцовым музыке не учились, поэтому не принимали участия. Жена Пыльцова, Александра Ивановна, играла на фортепьяно, могла и спеть. Но Пржевальский застал ее в Петровском раза два, не более. Сам же он стал ходить сюда часто, и не только по средам.

Его привлекал этот дом. Ему нравилось не только пение Марии Тимофеевны, но и общая атмосфера Петровского. Николай Михайлович чувствовал себя в этом доме свободно: высказывал свое мнение по всем вопросам прямо и резко, как привык. Здесь его принимали, и с радостью, именно таким. Очень часто его мнение не совпадало с мнением хозяина дома и Плескачевского. Ему не стеснялись возражать. Вместе с тем он чувствовал, что его привечают не только из уважения к заслугам перед наукой и государством. Чувство говорило ему об искренности расположения к нему Тимофея Ивановича и его дочери. Петровским, как и ему, была свойственна открытость, правдивость поведения. Все трое знали, что это качество редкое, и ценили его друг в друге.

Однако обласканный также в этом доме Плескачевский Николаю Михайловичу не нравился. Они были противоположностями. Аркадий Владимирович превыше всего ценил уют и покой, которые давали ему блага цивилизации. Рассуждения его были честны и разумны, однако не выходили за пределы трюизмов, были приличными мнениями посредственности.

Пржевальский не сразу признался себе, что не нравится ему Плескачевский еще и потому, что, по мнению всех соседей, он потенциальный жених для Марии Тимофеевны. По-видимому, в этом качестве его и принимали в доме.

– Мне кажется, он ее недостоин, – раздраженно буркнул Николай Михайлович, когда сводная сестра Шурочка Пыльцова