Ему приходилось договариваться с речными пиратами, чтобы те не мешали ему работать, не говоря уже о губернаторе, генерале, французских бюрократах и вьетнамских бюрократах, которые пришли на смену французским. Коррупция – это образ жизни. Коррупция – соль в нашей еде. Главное только не пересолить. Правда в том, что коррупция есть везде, купить можно каждого. Все обделывают делишки втемную. У тебя есть жена, а еще есть куколка, вроде вот этой вот дамочки. Есть белые деньги, а есть черные. Нужны и те и другие. На этом весь мир стоит, у нас есть день, а есть ночь. Здесь люди называют коррупцию «связями». Мне же больше по душе коррупция в Индокитае и на Корсике, потому что там это все, по крайней мере, честно. Я-то во все это ввязался не потому, что я корсиканец, да и Шеф во все это ввязался не потому, что китаец. А потому, что мы с ним – люди искренние. Гангстеры – самые честные люди в мире, потому что мы знаем, как устроен мир. Мы честны насчет нашей нечестности, а на деле мы так же честны, как швейцарские банкиры, а уж их-то честными не назовешь. Нацисты так обожали швейцарцев, что даже вторгаться к ним не стали, а если тебя обожают нацисты, значит, ты тот еще говнюк, хотя знавал я и неплохих нацистов, из тех, что были в Иностранном легионе. Так вот, насчет тебя, Шеф говорит, что ты нашел симпатичный рыночек сбыта среди интеллектуалов. Мы хотим, чтобы ты этот интеллектуальный рынок расширил. Тогда, если все пойдет хорошо, мы кое-кого из интеллектуалов сведем с ангелочками из «Рая». Взгляни вот на эту дамочку. Родилась и выросла в Лаосе. Господи, как же я скучаю по Лаосу! Самая прекрасная страна в мире. Там живут самые одухотворенные люди, которые выращивают чертовски хороший опиум. До сих пор не могу поверить, что французы потеряли Лаос и весь Индокитай. Я корсиканец и француз, но еще я индокитаец или вьетнамец, это уж как тебе больше нравится. Я и во Францию-то впервые приехал только в шестидесятых, когда у меня тут завелись кое-какие дела. Ну а как Шефу удалось так быстро здесь обустроиться, а ты что думал? Он давно начал инвестировать через меня. В этом опасном и непредсказуемом мире капиталы надо диверсифицировать, на случай если проснулся утром, а твоей страны больше нет. Как же я скучаю по нашей старой плантации! Вкуснейшие бананы, сладчайшие кокосы, сочнейшие манго!

Мы были счастливы, наши работники были счастливы. А теперь – что у них есть? Коммунизм. Их деньги обесценились. Риса не хватает. Еда по карточкам. И время-то даже не военное! Хуже, чем военное. Как подумаю о своей старой няньке, сердце кровью обливается. От ее писем у меня душа болит, друг, душа… болит…

Господи Иисусе

  Эти чертовы

    Коммуняки сраные

      Ебать вы мудаки!

Ронин кончил так, как в фильмах умирают плохие ребята, театрально хрипя и дергаясь всем телом, и Крем-Брюлешка пришла к такому же финалу с подозрительной одновременностью. Ронин, впрочем, казалось, был всем доволен, он вздохнул и хлопнулся на спину, а Крем-Брюлешка промурлыкала: это было пррррелестно! Когда Ронин, широко улыбнувшись, ответил: очень, детка, – я понял, что даже самый хитрый мошенник в мире может попасться на старый как мир фокус. Ах, утраченные иллюзии! Уже и не возляжешь с юной наложницей, все очарование ушло. Еще одна влажная мечта моей юности навеки испарилась, сменившись неаппетитным видением невидимого оргазма, который хватает самцов моего биологического вида и трясет их за холку. Я стыдился собственного пола. Неужели и я так же выгляжу и издаю такие же звуки?

Неплохо для пятидесяти двух, да? – спросил Ронин, не открывая глаз. Ну что, договорились?

Пятидесяти двух? О чем договорились?

Мне пятьдесят два года. Я знаю, ты удивлен. Я хорошо сохранился, прямо как азиат какой-нибудь. А договорились мы о том, чтобы расширить рынок сбыта. Среди интеллектуалов! А за этим последует персональный пропуск в «Рай».

Что скажет Бог? Я думал, что задал этот вопрос сам себе, но, похоже, сказал его вслух, потому что Ронин ответил: а что скажет Бог? Он скажет: а почему нет-то?

Я тоже раньше так думал, сказал я. Но у меня было много времени, чтобы хорошенько подумать о том, что скажет Бог, и теперь я знаю настоящий ответ.

Да? Ронин закурил. И что он скажет?

А почему нет-то, черт побери.

Ты больной ублюдок, смеясь, сказал Ронин. И ты мне нравишься.

Глава 8

Почему бы, черт побери, и нет? Может, и ты, Бон, задавался этим вопросом, перед тем как выстрелить мне прямо в лицо? Ну да, а почему бы и нет-то, это вообще мой девиз, особенно когда дело доходит до виски, коньяка, водки, джина, саке, вина или пива, но только не пастиса, потому что он на вкус как моча. В «Раю» была бутылка «Рикара», но в последнюю ночь, после того как ушел Ронин, я накидался более универсальным «Джонни Уокером» и уснул на кровати в форме сердца. Смотрела ли на меня сверху мама? Видела ли она мой позор? Одарит ли она меня любовью и нежностью, выкажет ли понимание и чуткость, что превыше сочувствия? Глядя на «Рай» земной из небесного Рая (если он и вправду существует), она скажет: ты мой сын, и никакой ты не половинка, в тебе всего вдвойне! Ты сумеешь избавиться от проклятия, которое эхом отдается у тебя в ушах, – слова коммунистической шпионки, храбро сопротивлявшейся полицейским, которые потом ее изнасиловали:

Моя фамилия – Вьет, мое имя – Нам!

Ох, мама… вот бы мне верить в себя так же сильно, как ты в меня верила. Я все время гляжу на себя, и мне не нравится то, что я вижу, поэтому я хватаюсь за бутылку виски, который выправляет зрение лучше всяких очков. Пить виски в приличном количестве, пусть и не самого приличного качества, – значит надраивать помутневшее зеркало собственной личности и подкручивать, на манер оптометриста, фокус своего же зрения. Но, к несчастью, виски выветривается из головы, а похмелье – это способ приспособиться к реальности, в которой ты опять становишься самим собой – с самим собой – и сам постоянно глядишь на себя. Вот в таком состоянии я и пребывал, когда на следующее утро мне позвонил Бон.

Ну что, хорошо провел время? – спросил Бон.

Очень хорошо, соврал я.

Отлично. Я что хочу сказать: Соня помер.

Для человека, рассказывавшего мне о