Я был не в состоянии говорить о планах или даже думать о них, однако не прошло и часа, как я сидел в электричке, катившейся в сторону северного пригорода, и думал. Глядя на унылые тюремные кубы многоэтажек и пытаясь держать себя в руках, я размышлял о том, действительно ли Эйфелева башня всего-навсего галльский стояк пассивно раскинувшейся Франции – время от времени он выстреливает облачной спермой, его все видят, но никто не замечает.

Очевидно ли, что это не так уж и очевидно?

Может, французская империя попросту трясет перед всеми своими причиндалами?

Может, Эйфелева башня ничем не отличается от Монумента Вашингтону, белой боеголовки, торчащей из столицы Америки, – предвестницы других ядерных боеголовок, зарытых в бункерах по всей Америке?

Разве гигантская вагина хоть раз стала символом того, чем пришлось пожертвовать нации, думал я. (Тут, пожалуй, было одно исключение – Триумфальная арка, материнские бедра, из которых каждый год четырнадцатого июля вылезали французские военные, сам я, правда, никогда не присутствовал при этих родах, видел только фоторепортажи в Paris Match.) Но за этим единственным исключением…

Разве беременный живот хоть раз стал монументом?

Разве матка хоть раз послужила моделью для мемориала?

Хоть раз груди воспарили над столицей?

Почему мне это раньше никогда не приходило в голову?

Мой сосед встал и отсел от меня подальше.

Глава 7

Сгибаясь под тяжестью собственного глубокомыслия, но, скорее всего, под тяжестью больной головы, я шагал к пункту своего назначения мимо домов и домиков, все как один – унылые коробки в два или три этажа, между которыми изредка вклинивались кафешки и пивнушки. Подавленные овощи и расстроенные фрукты, разложенные на лотках возле двух замеченных мной продуктовых рынков, были самыми грустными обитателями этой улочки, не считая, конечно, меня, и всем нам хотелось оказаться в непредвзятых руках. Вместо Франции из моих колонизированных фантазий я попал в блеклый райончик, где нечего было осматривать и даже смотреть было не на что, словно бы его проектировал какой-нибудь американец или вьетнамец. Наконец я добрался до обшарпанной зеленой двери на меланхоличной улице и нажал на кнопку звонка.

Allô?

Вздохнув, я сказал то, что мне велел сказать Лё Ков Бой, да, это он сам придумал: я хочу попасть в рай.

Ты издеваешься? – спросил я, но он только пожал плечами. А тебе какое дело? Клиенты не жалуются. И что плохого в том, чтобы хотеть большего?

Турагент, наверное, тоже так думал.

Зеленая дверь в рай отворилась, и улыбающаяся женщина с ужасными зубами человека, чье детство прошло в стране третьего мира, замахала мне рукой, проходи, мол. Она была пенсионного возраста и говорила с напевностью филиппинки. Хэллоу, сэр, сказала она по-английски. Позвольте ваше пальто. Позвольте вашу обувь. Позвольте, я провожу вас в гостиную. Позвольте, я принесу вам кофе. Или чаю? Вина? Виски?

Виски, ответил я дрогнувшим голосом, меня легко растрогать подобным предложением.

Услужливая домоправительница поклонилась и, пятясь, вышла из комнаты. Окна были закрыты металлическими жалюзи, и единственным источником света были дешевые торшеры и телевизор, почти такой же огромный, как у Шефа. Диваны были обтянуты лоснящимся пятноустойчивым материалом, а если он не был пятноустойчивым, то это они, конечно, зря.

Присаживайся, друг, сказал единственный обитатель этой комнаты. Перед телевизором, закинув ногу на ногу, сидел райский вышибала, огромный и чернокожий, – он похрустывал костяшками и явно скучал. В телевизоре сидели какие-то говорящие головы, и, судя по появившейся на экране обложке сартровского «Бытия и ничто», темой разговора был экзистенциализм – или то, как его понимали комик и футболист, которых я опознал по их предыдущим появлениям в телике, и еще двое откормленных очкастых мужчин. Я не сразу узнал в одном из этих профессиональных интеллектуалов доктора Мао, который всем своим собранным, академическим видом показывал, что не подозревает о существовании у себя тела, кроме горла и легких, да и то лишь потому, что этими частями он говорит и курит. Я мыслю, следовательно, я существую – вот что он давал всем понять, ну или: я говорю, следовательно, я существую.

В первый раз, да?

Да, ответил я, старательно глядя на белый пластырь, пришлепнутый к щеке вышибалы. Затем, боясь показаться неопытным, добавил: здесь в первый раз.

Вышибала с угрюмым видом смотрел телевизор. При ближайшем рассмотрении пластырь оказался не то чтобы белым, скорее бежевым. Белым он казался только на его черной щеке, которая была не то чтобы черной, но казалась чернее на фоне пластыря.

Сартр ничего так, сказал вышибала. Но я больше люблю Фанона с Сезером.

Я тоже, сказал я.

Вышибала стал дальше смотреть дебаты про Сартра, а я, услышав про Фанона с Сезером, вспомнил, где прежде с ними сталкивался – в Оксидентал-колледже, где я шесть лет, сначала в бакалавриате, а затем в магистратуре, изучал Америку. Мой наставник, профессор Хаммер, разбирал работы Фанона и Сезера на своем семинаре по литературе стран третьего мира. Шел 1964 год, независимости Алжира от Франции было всего два года, и по странам третьего мира пронеслась волна антиколониализма. Для нас критически важно понять весь мир голодных и рабов, говорил профессор Хаммер, цитируя название работы Фанона, посвященной алжирской войне. Мир этот действительно «вставал», как пелось в «Интернационале». Воспользовавшись рекламной паузой, я сказал, что мне нравятся Фанон и Сезер. «Дискурс о колониализме». И когда Фанон рассуждает о насилии. Об Алжире. Он ведь и о Вьетнаме рассуждает тоже.

А мне «Черная кожа, белые маски» больше нравится.

Я смущенно сознался, что этого не читал, но вышибала только пожал плечами.

Могу дать почитать. А «Бурю» Сезера ты читал? Нет? О, тебе еще многое предстоит узнать. О жизни и смерти. Люди обычно хотят говорить только о жизни.

Ну, мне нравится говорить и о смерти, сказал я.

Значит, мы поладим, ответил он. Он был самопровозглашенным эсхатологом, и больше всего на свете ему хотелось осмыслить, что такое вечный суд и загробная жизнь, самая судьба человечества. Это здорово било по мозгам, хорошо, что домоправительница тут как раз и принесла мне виски. Если не считать лекарства, то эта незамерзайка – единственное, что еще держало меня в теплом краю живых, благодаря ей кровь и текла у меня по жилам. О, виски! Ты был мне так нужен, ты – и память о матери, которая столько вынесла и при этом не пристрастилась ни к виски, ни к наркотикам. Быть может, эту слабость я унаследовал от отца, ублюдка, хоть и не в расовом, но в моральном смысле этого слова.