Ну ладно, до свиданья, смутившись, сказал я. Мадам и Крем-Брюлешка так же вяло распрощались со мной, напомнив заодно, что из таких мест, как «Рай», уходят не утром, а под покровом ночи. Мадлен молчала, курила угашенную сигарету и по-прежнему не открывала глаз, под веками у нее, вне всякого сомнения, крутилось кино, видное лишь ей одной, шипящая лента с воспоминаниями, где все, кого она знала, еще были живы.

Я прочел газету, пока ехал в электричке обратно в Париж, – Сонни и упитанный майор читали через мое плечо. В статье подтверждалось то, что я уже слышал в лагере для беженцев на Галанге от сотрудников гуманитарных организаций и учителя французского. Учитель был бесхитростный, вечно потеющий молодой человек из Бордо, приехал в лагерь, чтобы помочь беженцам, которые отправлялись к нам на родину, во Францию. Мы узнали о том, что сделали красные кхмеры, из его диктантов, которые я посещал, маясь от скуки.

Повторяйте за мной, говорил он. Красные кхмеры.

Красные кхмеры, говорили мы.

Нулевой год, говорил он.

Нулевой год, говорили мы.

Пол Пот – чудовище, говорил он.

Пол Пот – чудовище, говорили мы.

Очень медленно, на простейшем французском, он объяснил нам, что красные кхмеры и их предводитель, Пол Пот, хотели вернуть Камбоджу к нулевому году, очистить страну от заграничной заразы, построить все заново – из ничего. Ничего, повторяли мы, и мне вспомнилась песня, которую ставил нам наш учитель французского: non, je ne regrette rien. Голос Эдит Пиаф эхом отдавался у меня в голове, когда учитель начал последнюю диктовку того урока: красные кхмеры – коммунисты. Мы еще раз повторили за ним его слова, но потом я поднял руку и сказал: предводители красных кхмеров учились в парижских университетах.

Пфф! – сказал потеющий учитель французского. Или, может, он сказал: пффффффффф! Ведь он, в конце концов, был настоящим французом. Они не понимали того, что учили, сказал он. Они извратили то, что им преподавали. Они зашли слишком далеко.

Слишком далеко? – переспросил я самого себя, не желая вступать в спор с потеющим учителем французского, от хорошего отношения которого зависело то, как скоро я покину лагерь для беженцев. «Слишком далеко» означало, что французы в своих колониях зашли не слишком далеко, хотя Туссен-Лувертюр и гаитяне могут с этим не согласиться. Если бы французы не зашли слишком далеко в эксплуатации камбоджийцев, появились бы тогда вообще красные кхмеры? Не должен ли ученик пойти дальше своего учителя? Не должен ли ученик и сам делать то, что делает его учитель, а не просто слушать его слова?

В нашем индокитайском случае учитель нахваливал liberté, égalité, fraternité, пока народ учителя превращал в рабов народ его ученика. Противоречия множились одно за другим, когда ученик сначала читал о том, как французские революционеры зашли слишком далеко, когда поотрубали гильотинами головы французским аристократам, а потом видел, как учитель этой самой гильотиной отрубал головы местным революционерам. От такого голова пойдет кругом! Не удивительно, что местными было так трудно управлять. Если хозяин путается в показаниях, местные тем более запутаются.

Как и ты, шептали мне через плечо Сонни и упитанный майор. Как это они всегда умудрялись говорить хором, аж мурашки по коже. Они пребывали в большей гармонии друг с другом, чем я со мной. И они были правы. Я запутался, и перепутался, и, наверное, зашел слишком далеко. Впрочем, красные кхмеры действительно, бесспорно зашли слишком далеко. Они ненавидели нас за то, что много столетий тому назад мы колонизировали их и отобрали их землю, поэтому они устроили несколько кровавых приграничных налетов, и в ответ на это мои разъяренные соотечественники, с еще большим коммунистическим и братоубийственным пылом, вторглись в страну, которая когда-то была Камбоджей. Во время вторжения и обнаружились доказательства того, о чем прежде знали только по слухам, – массовых захоронений. Они были по всей стране, в могилах лежали останки тысяч и тысяч человек, погибших во время трехлетнего правления красных кхмеров. Возможно, десятков тысяч, говорилось в статье. Возможно, сотен тысяч. На фотографии в газете была яма с сотнями костей из рассыпавшихся скелетов, головы – отдельно, грудные клетки – отдельно, бедренные кости и лопатки – вместе, человеческие останки разбились и рассыпались в прах, как и утопические мечты красных кхмеров. Мой желудок утоп так же, как эта мечта. Была ли моя революция такой же, как их революция? Жан-Поль Сартр во введении к фаноновскому «Миру голодных и рабов» написал фразу, которую я в свое время подчеркнул и заучил наизусть (вышибала-эсхатолог, кстати, ее подчеркнул тоже): «Для того, чтобы восторжествовать, национальная революция должна быть социалистической; если ее взлет внезапно оборвется, если к власти придет национальная буржуазия, новое государство, несмотря на свою формальную суверенность, останется в руках империалистов». Да! – написал я тогда на полях книги. Да! – нацарапал и в своей книге вышибала-эсхатолог. Читали ли это введение красные кхмеры? Или они что-то в него вчитали? А может, они просто надышались революционным воздухом, в том числе и тем, что остался от французской революции? Говоря об алжирской революции, Фанон отметил, что «деколонизация – это всегда явление насильственного характера», и мой личный опыт пока что совпадал с его выводами. Что до Пол Пота с его революционерами, то уже не важно, откуда взялись их идеи, – они просто довели их до логического конца и искоренили всю национальную буржуазию, а заодно уж и тех, кто к национальной буржуазии не имел никакого отношения. Красным кхмерам нужно было многое нам доказать: и нам, их колонизаторам, и французам – колонизаторам их колонизаторов. Им хотелось, чтобы все видели, что нет людей, более преданных делу революции, чем они, что они – краснее всех красных. Однако в итоге Пол Пот доказал лишь очередное умозаключение Фанона: «Колонизированный человек – это угнетенная личность, которая только и мечтает о том, чтобы самому стать угнетателем».

Шеф отправил Коротышку в «Рай» поправлять здоровье, и там этот относительно везучий сукин сын пробудет несколько недель, с учетом тяжести нанесенных ему ран и пособия по инвалидности, на которое не поскупился Шеф. Мы с Боном перебрались в полутемную, лишенную всякого шарма квартирку на втором этаже, где до нас жили Соня и Коротышка, – в Пятом округе, неподалеку от Ботанического сада. Мы и выдавали себя за них, а Бон и вовсе остался там жить, раз уж Соня теперь не проснется. Когда я сказал Лё Ков Бою, что мы с Боном ни капли не похожи на Соню с Коротышкой, тот ответил: я тут давно живу, и уж поверь мне, для французов вы все на