насильственной кончине одного из Семерых Гномов, говорил он довольно бодро. В этом и был весь Бон. Он, конечно, тоже любил виски, но по-настоящему ему подкручивали фокус две вещи: любовь к семье и ненависть к врагам. Необъятная эмоциональная сила любви, которую он больше не мог разделить с женой и сыном, разогнавшись в странной динамо-машине его души, превратилась в потенциальную жестокость, с которой он мог обрушиться на врагов. И теперь у него был повод: Соня погиб, а его младший брат, Коротышка (которого считали коротышкой даже другие коротышки), лежал при смерти. На братьев напали возле сетевого супермаркета «Братья Тан» во время их ежемесячного обхода – те собирали членские взносы для Тайного общества, так Шеф романтично называл свою страховую компанию. Взносы были страховкой от… ну кого же еще, как не самого Шефа. Вслух об этом, разумеется, говорить не стоило. Отличная, кстати, схема рэкета, когда ты – и причина страха, и защита от него, хотя тут Шеф не то чтобы соригинальничал. Организованная религия – вот первая и величайшая схема рэкета, экономика вечной прибыли, которая держится на добровольном страхе и принуждении к чувству вины. Жертвовать деньги церквям, храмам, мечетям, синагогам, культам и так далее, чтобы заполучить местечко для души в скоростном лифте, едущем в небесный пентхаус под названием загробная жизнь, – это же гениальный маркетинговый ход! Купил ли Соня страховку для души? А если купил, пригодилась ли она ему?

По словам Коротышки, которому память взбили в овсянку обрезком трубы – ну, так сказал Бон, – на них напала четверка арабов. Засаду устроили в вонючем проходе между домами, там молодцы били, пинали и резали Соню с Коротышкой кулаками, ногами и ножами, после чего разнообразили свой репертуар при помощи труб и цепей. После этого они забрали у Сони с Коротышкой несколько тысяч франков и пару-другую долговых расписок. Какой-то храбрый свидетель закричал на них из окна и тем самым спас жизнь Коротышке. Нападавшие со смехом разбежались, а Коротышке пришлось ползком через всю улицу добираться до следующего пункта своего обхода, где он потребовал, чтобы хозяин спрятал его в кладовке и позвонил Лё Ков Бою. Прятался Коротышка и от полиции, и от воров, которые, вне всякого сомнения, посылали предупреждение. Мораль этой истории, подытожил Бон, вовсе не в том, что пролилось слишком много крови. А в том, что крови как раз пролилось маловато (хотя Соня, наверное, с этим не согласится).

Говорил же, что те ребята выжили, сказал Бон. Когда он сказал, что мне стоило их убить, раз уж подвернулась такая возможность, Сонни и упитанный майор зафыркали от смеха. Даже если это были не они, продолжал Бон, они рассказали все друзьям, боссам, и вот что из этого вышло. Если ткнул кого-то ножом, то уж прикончи его. Тот, кто так обошелся с Коротышкой и не убил его, еще об этом пожалеет.

Господи, печально сказал я. Да это война.

О да, радостно подтвердил Бон. Это война!

Как и в случае со всякой войной, о ее первопричинах можно было поспорить. Начали ли ее люди, убившие Соню, – кем бы они там ни были? Начал ли ее я, когда чуть не убил Битла и Роллинга, которые, скорее всего, состояли в той же банде, что и убийцы Сони? Начали ли ее они, когда хотели меня ограбить? Начал ли ее я, выбившись из стройных рядов невидимых индокитайцев, не нуждавшихся ни в каком Репрессивном Государственном Аппарате, потому что мы сами давно научились себя репрессировать? Начали ли ее они, не попытавшись вначале объединиться или хотя бы поболтать со своими колонизированными товарищами? Да и вообще, кто они, эти люди, с которыми мы теперь воюем?

Теперь, когда мой райский шаббат подошел к концу, у меня будет время ответить на все эти вопросы. Лицо у меня подзажило, хотя еще было опухшим и чувствительным, а от боли в голове и руке остался лишь незатухающий, неприятный зуд. Но даже если бы я захотел продлить свое пребывание здесь – и свое унижение, – в кошельке у меня было пусто. Я поднялся в гостиную и обнаружил, что вышибала-эсхатолог, зная, что у меня сегодня последний день, решил кое-чем меня ссудить: своими густо исчерканными экземплярами «Черной маски, белой кожи» и «Мира голодных и рабов» Фанона и «Бури» Сезера.

А как я их потом тебе отдам? – спросил я.

Ты еще вернешься, ответил он. В «Рай» все возвращаются.

На кухне, куда я зашел попрощаться, сидели экспрессионистическая мадам, Крем-Брюлешка и Мадлен, все они были в ночнушках и завтракали кофе с сигаретами. Увидев, что Мадлен утирает слезы, я сначала подумал, что ее обидел какой-нибудь клиент. Во мне взыграло мужественное негодование, но, когда я спросил ее, что случилось, оказалось, что дело не в мужчине. Она указала на газету, лежавшую на столе. Заголовок гласил «МАССОВЫЕ ЗАХОРОНЕНИЯ В КАМБОДЖЕ».

Мои родные, сказала она. Почти все еще там.

Под заголовком была фотография – кучи грязных костей и горы укоризненно глядящих черепов, свежевыкопанных и разложенных на брезенте. При виде этих останков, которые уже нельзя было развидеть, я вспомнил, что плохо переношу смерть, боль, тоску или депрессию – и свою, и чужую. Страдания других людей вызывали у меня панику, и я не знал, как себя вести и какие слова говорить. Меня хватило только на то, чтобы робко положить ей руку на плечо и сказать: сочувствую.

Вы, вьетнамцы. Она отмахнулась от меня и закрыла глаза. Вы напали на Камбоджу.

Экспрессионистическая мадам посмотрела на меня и пожала плечами, как будто говоря, что она, как и Шеф, китаянка, хоть и из Чолона, а потому ни за что не отвечает. Крем-Брюлешка гневно уставилась на меня, как будто говоря, что она из Лаоса и поэтому не отвечает за вьетнамцев. Мне хотелось сказать: я вьетнамец только наполовину. И мы все здесь индокитайцы, разве нет? Все благодаря нашему франку-Франкенштейну, который убил нас, искромсал и пришил друг к другу, окрестив нас ублюдочным именем – «Индокитай», которое у нас теперь одно на всех. А еще мне хотелось, чтобы Мадлен знала: это коммунисты напали на Камбоджу. Сам я был в исправительном лагере, когда все случилось, да я даже коммунистом больше не был.

Но это все не важно. Если мы верим в коллективную вину французов, американцев, японцев и китайцев, которые тем или иным способом исполосовали нашу страну, – если мы так упорно верим, что вы совершили над нами насилие, – значит, придется поверить и в собственную коллективную вину. От вины до вины и вправду один