возьми». Вспышка гнева, которую я чувствую, – это тоже рефлекс, старый и порядком выцветший. – Рыбак должен лучше меня знать, что бури следует бояться.

– Да, может быть, – отвечает Чарли, но я вижу тень, которая мелькает в его взгляде. Страх, которого он якобы не испытывает.

Маклауд поднимает стакан с виски – и опускает его обратно, так и не выпив.

– Почему ты ненавидишь рыбаков, Роберт?

– Сначала рыбаки возненавидели меня, – говорю я, беспокоясь о том, что мой язык развязался. – Почему ты стал одним из них?

Чарли пожимает плечами.

– Маклауды из Килмери всегда были рыбаками. Мой отец всю жизнь работал на рыболовном промысле в Порт-Нише.

Я опускаю взгляд в свой стакан, гоняя коричневую жидкость по кругу.

– Мой отец управлял тремя судами. Семидесятифутовыми деревянными сейнерами для ловли сельди и сига. Почти все мужчины в округе работали на него.

Часть виски выплескивается через край стакана, забрызгивая мою руку. Я родился, когда мой отец был в море, а прилив усиливался. Хорошее предзнаменование для того, чтобы вырасти хорошим рыбаком. Если б шел отлив, я был бы обречен на гибель в кораблекрушении.

– Я был его единственным ребенком. И вместо штормов, лодок и рыбы любил сидеть дома, читать книги. Я хотел стать археологом, учителем, историком – кем угодно, только не чертовым рыбаком.

Я вспоминаю это жесткое худое лицо, обветренное солнцем, небом и морем. Презрение в его темно-серых глазах. Иногда – сожаление.

– Он думал, что это был мой выбор. Сознательный отказ. Но это было не так. Я бы все отдал, чтобы жить той жизнью, которую он хотел для меня. Чтобы любить море.

Его ремень был сделан из толстой выделанной коровьей шкуры, пряжка – из шеффилдской стали. Иногда он плакал, когда бил меня; я слышал слезы в его голосе. «В твоей крови нет соли. Ни капли. Ты, мать твою, в нее, весь в нее».

Мне было восемь лет, когда я в первый и последний раз побывал на одном из его судов. «Ахкер»[24]. Мы должны были пройти до континентального шельфа, примерно в шестидесяти милях к северо-западу. День был хороший, спокойный и солнечный. Но как только мы достигли края шельфа и вода стала черной и глубокой, меня охватил ужас, похожий на расплавленную смолу. Я смотрел, как сети, грузила и поплавки исчезают в этой черноте, как она поглощает — сжирает – их ярко-розовый цвет, и, когда двигатели снова заработали, я представил, как сети тянутся сквозь темноту над скалами и обломками. Там, внизу, все эти штуки, которых никто из нас не мог видеть, только и ждали, чтобы схватить и дернуть. И потопить.

– Я не могу этого объяснить, – говорю я сейчас. – Не знаю, откуда это взялось. Потому что я не просто боюсь. Это ненависть. Люди Севера верили в духов, живущих под водой – Sjóvættir[25], – которые могли по какой-то собственной прихоти выхватить тебя с поверхности океана и утащить вниз, на верную смерть. Мореплаватели приносили жертвы богу Эгиру, чтобы обезопасить себя, и украшали свои носы и штевни изображениями драконьих голов. – Я пожимаю плечами, мое лицо пылает. – В тот день на корабле в меня насильно влили три меры рома, прежде чем я успокоился настолько, что смог хотя бы говорить.

В тот день в глазах моего отца не было сожаления. Только ярость. И стыд, такой глубокий, что обратил его в камень – сутулое и грузное изваяние. Я помню, как ветер свистел над нашими головами, как вой эхом разносился по каютам и рулевой рубке. Палуба вибрировала под ногами, когда механизм лебедки втягивал сеть, ее грузила и неоново-яркие буи. Трепетание рыбы в сети. Рев моря. Я помню, как мой отец бросил первую попавшуюся рыбу обратно в воду. Второй – он разрезал брюхо, и я усилием воли усмирил свой бурлящий желудок, когда отец держал умирающую рыбину в кулаке, разбрызгивая ее кровь по волнам. Жертвоприношение морским богам на удачу, на хороший улов.

Я осушаю свой стакан с виски. Глотку жжет.

– А потом, в один далеко не прекрасный день, случился шторм.

Когда они отплывали на рассвете, небо было розовым, ясным и безоблачным. Я наблюдал за ними из окна своей спальни, прослеживая их очертания сквозь слой холодного конденсата на стекле. Три судна, оснащенные для ловли неводом – катушки направляющего каната и сетки с буйками, сложенные на боковых палубах вместо длинных деревянных катков для буксировки траловых сетей.

– Ему не нравилось ловить донных рыб, таких как пикша или треска, но это было во время запрета на ловлю сельди, и выбора ни у кого не было. И очень скоро им пришлось уходить за пределы прибрежных вод, чтобы найти их.

Чарли только кивает. Проводит пальцем по ободку своего почти пустого стакана.

– За день до того, как они ушли, мне исполнилось десять лет.

Торф прогорел до дымящихся углей. По коже ползет холодок. Мама тогда испекла бисквит и завернула в коричневую пергаментную бумагу две увесистые энциклопедии: одну – археологическое исследование Скара-Брей, другую – «Мифология и легенды Древней Скандинавии, том II». Она опустилась на пол в кухне и прижала тыльные стороны холодных пальцев к моей щеке.

«Спрячь их от своего папы. Скажи ему, что я подарила тебе вот это».

Удочка со спиннинговой катушкой, прислоненная к задней двери.

В тот вечер, пришвартовав лодки в Нэ-Бай, отец вернулся в дом и поднялся в мою комнату. И когда он застал меня за чтением одной из тех энциклопедий, то не стал отбирать ее у меня, не стал вырывать страницы из корешка. Он даже не расстегнул пряжку и не вытащил ремень из поясных петель. Просто смотрел на меня жестким, тяжелым взглядом и наблюдал за мной так долго, что меня начало трясти. На следующее утро, проследив за отплытием лодок, с холодным комком в желудке я спустился вниз и обнаружил, что удочка по-прежнему прислонена к задней двери… разломанная на три части.

– Они ушли далеко. Может быть, до самого края континентального шельфа, хотя был уже конец сезона и надвигались штормы, – говорю я Чарли. – Его экипажи всегда доверяли ему в том, что он правильно настроит снасти и обеспечит высокую скорость буксировки невода. Он знал глубины моря и места лова, местные приливно-отливные течения. Никто не был лучшим рыбаком, чем он.

Я опускаю взгляд на стол. На свои пальцы.

– Но погода изменилась. Небо стало темным, как ночью. Солнце стояло по-зимнему низко. От его отражения в море слезились глаза.

Я хорошо помню обрушившиеся с неба