— Да, хорошая идея, — ответила Мага.

— Прости, ты, видимо, чем-то занята?

«Занята немного, читаю дневник наркодилера». — Нет, она этого не сказала.

Стелла

Я вышла на прогулку еще до завтрака. Проходя по коридору, заметила, что дверь в компьютерный класс приоткрыта, я заглянула — там никого не было. Лишь светился один из мониторов. Странно, ведь в это время класс обычно закрыт. Я подошла к столу. На экране передо мной был синий лист из какой-то тетради, написанный синей ручкой, а за ним еще два. Читать было очень тяжело, но я прочла все. Я помнила, кто в пансионате пишет на синей бумаге, но кто переснимал дневник? Сам ли автор, или, может, это сделал кто-то другой? Мне некогда было над этим думать, пока я читала, я словно чувствовала, что времени у меня немного. Так оно и оказалось: экран неожиданно погас. Выбило пробки? Нет, это дежурный, Шалом, зашел и нажал на кнопку, выключающую электричество в классе. Только лишь сделав это, он разглядел меня за столом.

— Ох, простите, Стелла, я вас не заметил. Что вы здесь делаете в такую рань? Я должен запереть комнату.

Я хотела попросить, чтобы он разрешил мне вновь включить компьютер и посидеть здесь еще немного, но вдруг мне в голову пришла странная мысль. Разве я не получила сейчас нежданный подарок: ответ на вопрос, который терзал меня уже два года, и, заодно, все необходимые зацепки? Начни я сейчас суетиться и пытаться узнать больше, не собьет ли это торжественную поступь судьбы? Я давно чувствовала, что заигралась и пора заканчивать, но все текло, как текло, и я не знала, как остановиться. Прогулки в парке «Чемпиона», книги из местной библиотеки, чашка горячего молока с взбитой пеной, в которой спрятано горькое кофейное зерно, — я не могла придумать причину, чтобы все это оставить. Но теперь было ясно: мое пребывание здесь приходит к завершению.

…

Обычно мой день начинается с того, что я подхожу к зеркалу и улыбаюсь. Шире, еще шире — чтобы четче обозначились носогубные складки. Затем я наношу карандашом две первые морщины. Потом изображаю удивление — так становится видно, где рисовать борозды на лбу. Гримироваться под старуху еще в детстве научила меня мама. Еще тогда я узнала, что если подрисовать вниз внешние углы глаз, то глаза станут старше, а брови и ресницы нужно обесцвечивать неравномерно, чтобы выглядели естественно. Еще в детстве я слышала, как кто-то из маминых театральных приятелей сказал, что «все эти штучки» работают лишь издали: вблизи обман будет заметен. Это здорово меня раззадорило. Сколько старух с тех пор я примерила — трудно подсчитать, и убедилась в том, что во многом тот мамин знакомый был прав. Обман будет заметен, если кто-то окажется слишком близко. К счастью, у меня есть палка: с ее помощью мне удается очерчивать вокруг себя невидимую границу. Мамины темные очки сохранились и теперь выглядят супермодными. Я надеваю их, когда лень возиться с гримом над веками. Сеть тонких морщинок на перламутровой, как рыбье брюшко, старческой коже приходится имитировать, а это сложная задача. Шляпа, очки и подушечка, которая крепится под платьем и делает спину покатой — без этого не обойтись, зато все остальное — чистая живопись. И игра, — как же без этого.

Больше всего я люблю работать над руками. Я делаю их пестрыми, почти нарядными. Но вершина моего мастерства — не морщины и не веснушки, а темные пигментные пятна: одно на лице и несколько помельче — пониже локтя. Они чуть поднимаются над кожей бархатными коричневыми островками. Пятна мне необходимы. Чей-то взгляд они притягивают, а потом — запирают, словно цветок-мухоловка — зачарованную букашку. А кого-то, наоборот, отталкивают так, что человек вообще меня не рассматривает. Я не хочу, чтобы собеседник вглядывался в глаза и веки за полутемными очками, или вдруг разглядел бы сквозь волосы мое ухо — новенькое и голенькое, как купальщик, выскочивший из речки в прибрежный кустарник. Шляпа, палка, шелковый шарф, пестренький летящий крепдешин, дымчатые очки — эх, Стелла, возможно, мы и не придумали ничего нового и использовали штампы, но полутона подвластны только великим, а мы — любители.

Стелла еще нелюдимее, чем я сама, и я боюсь, что некоторые ее привычки уже стали моими. Я бываю на людях лишь пару часов в день. Дольше не выдержала бы ни я, ни мой сложный грим. Я уже привыкла садиться против света, и главное — не подпускать никого слишком близко. Единственное исключение — маникюрша. Каждую неделю я кладу свою руку, это живописное произведение, на ее стол, под яркую лампу. Сама не понимаю, зачем мне эта еженедельная встряска, но страшно горжусь результатом: меня все еще не поймали, и на руке появляются пять алых знамен победы.

Я проверила тайник в пуфе — все на месте: деньги, документы и письма. Всего-то два письма: от Итамара и из Союза Кинематографистов. Первое, написанное спустя пятнадцать лет, после того как мы уехали из его усадьбы, я помнила почти наизусть. Я нашла его, роясь в маминых ящиках, когда она лежала в больнице. Я тогда искала документы медицинской страховки. Получив это письмо, мама мне его не показала, и я поняла почему: к письму прилагался чек на ее имя, и она, видимо, так и не решила, обналичивать его или нет.

Здравствуй, Эстер!

Очень давно я слышал хасидскую притчу про нищего, который хотел принести жертву в Храм, но не было у него ни быка, ни козленка, ни птицы. Даже меры пшеницы у него не было. И тогда он увидел огромный камень на обочине дороги. Он вымыл этот камень, а потом отшлифовал так, что тот заблестел, как драгоценный. Нищий возился с камнем целый год, а когда наступил праздник Шавуот, отнес его в Храм на собственных плечах, и Бог обрадовался его подарку. Раньше, когда я слышал эту историю, то сгорал от стыда. Все камни, которые шлифовал я, были даром только лишь моей гордыне. Но случилось так, что Бог поднял один из них и рассмотрел. А когда рассмотрел — рассмеялся. Возможно, он увидел там, в середине, как в изумруде на просвет, то чудесное лето — то, как я любил тебя, Изю, всех вас. Возможно — он залюбовался. Вот что я почувствовал, когда узнал, что наш фильм выдвигается на премию «Киномона». Бог обратил к нам лицо. Он, а не надутые индюки из Комиссии. Но, подумав, я вдруг понял, что я сам — надутый индюк, иначе бы догадался сразу, что Бог еще мудрее. Кто, как не он, тогда, в 93-м, подсунул нам с Изей склад с дорогой аппаратурой? Это он дал нам тогда сделать фильм, чтобы теперь, когда мы стареем, мы убедились: то, что с нами происходило, — действительно было. Я ведь в последние годы начал во всем сомневаться, Эстер. Все, что я сделал, все, что со мной происходило, казалось мне никудышним. Но подумай только, какая сила есть у жизни, способной сделать никчемное вновь хорошим. Небывшее — бывшим.

Теперь и мне легко сделать то, что раньше казалось неудобным, и потому невозможным. Благодаря Изе я здесь стал «большим хозяйчиком» — помнишь это его выражение? А помнишь, как мы все хотели познакомиться с настоящим миллионером? Настоящим я, к сожалению, так и не стал, бизнес все время требует новых вложений. Но все эти годы я помню, что так и не заплатил тебе тогда, а ведь ты работала с нами все лето. Сумма на чеке равна гонорару актрисы, исполнившей главную роль в широкоформатном фильме. Она высчитана в соответствии с прейскурантом на нынешний год. Прости, ведь я даже не знаю, как сложилась твоя судьба, возможно, ты и сама не бедствуешь. Тогда потрать эти деньги на роскошь. В конце концов, это гонорар, его положено прожигать. Я в долгу у той Эстер, которую знал, пойми это и не обижайся. Именно поэтому присылаю тебе все сейчас, до того, как мы увидимся на церемонии награждения. Знаешь, я даже сомневаюсь, стоит ли туда ехать. Мне хочется лишь вглядываться в то лето, как в зеленый кристалл, и видеть нас такими, какими увидел нас тогда Бог, придумавший такой хитрый способ, чтобы заставить нас полюбить самих себя.