Это был я.

Истинный я.

Не клон, не копия, не очередной слепок матрицы, в который безумный академик вложил крохотную частичку меня. Я слишком часто видел в зеркале этот уставший и одновременно проницательный взгляд для того, чтобы ошибиться.

Этот взгляд не подделать. Смертельная усталость от жизни не присуща живым копиям.

– Здравствуй, мертвец, – сказало мое отражение. – Я вижу твое истинное желание, и ты обретешь то, что заслуживаешь. Ведь ты пришел за освобождением.

Он не спрашивал.

Он утверждал.

И, видимо, он действительно знал, зачем я пришел сюда на самом деле.

– Я пришел за тем, чтобы вернуть свой настоящий облик, – попытался сопротивляться я.

– Ты пришел за тем, что ищешь давно и безуспешно, – усмехнулся мой собеседник. – Ты хочешь умереть, но даже Смерть, твоя названая Сестра, отвернулась от тебя. Но я могу помочь тебе навсегда освободиться от этого уродливого тела так, как ты всегда и хотел: быстро. Очень быстро. Ты даже не поймешь, что произошло, как твое желание сбудется.

Это было чертовски заманчиво. Я и правда устал. Смертельно устал от череды бесконечных убийств, которые меня сама судьба вынуждала совершать снова и снова, словно в компьютерной игре подбрасывая персонажей, жаждущих моей смерти…

– Осторожно, – раздался у меня в голове голос Арины. – Оно играет с тобой, давит на тебя, пытается сделать так, чтобы ты сам согласился умереть. Сопротивляйся…

Но я и без Арины знал, что не смогу принять предложение Поля, разговаривающего со мной в моем старом облике. Каждый раз, когда мне предоставлялся шанс умереть и на этом поставить точку в этом кровавом сериале под названием «моя жизнь», судьба преподносила мне причину отказаться от этого шанса.

Существенную.

Вескую.

Как сейчас, например.

Я покачал головой.

– Нет. Не получится.

Поле кивнуло:

– Конечно. Ты мечтаешь о легкой смерти, так как тебя гнетет чувство вины за все жизни, которые ты сломал или отнял. Но ты каждый раз придумываешь причины ее избежать потому, что боишься умереть. Сейчас это высказанное в воздух обещание вернуть к жизни друга и его дочь. А раньше было Предназначение, которое ты сам себе выдумал. Люди странные существа. Они не могут убить никого без того, чтобы не придумать себе оправдание. Муху за то, что она разносит заразу, хотя у самих под ногтями грязи больше, чем на лапках у сотни мух. Корову потому, что голодны, хотя вполне могут есть растительную пищу либо синтетическое мясо, которое давным-давно научились делать. Ну и, конечно, себе подобных, оправдывая тысячи смертей волей богов, народов, Мироздания, но только лишь бы кто-то не подумал, что это их собственная воля, их желание почувствовать себя богом, отняв жизнь у подобного себе. Признайся – ведь ты каждый раз чувствуешь наслаждение, когда отнимаешь чью-то жизнь, верно?

Я задумался.

Нельзя сказать, что Поле было абсолютно неправо. Я каждый раз всеми силами старался избежать убийства и убивал лишь тогда, когда моей жизни или жизни близкого мне существа грозила реальная опасность. Но что я испытывал после этого? Наслаждение маньяка, отнявшего чью-то жизнь? Думаю, нет. Скорее, то, что принято называть радостью победы. Когда осознаешь, что выиграл в смертельной битве, что погиб не ты, а тот, кто вознамерился отнять твою жизнь. Но где граница между радостью победы и наслаждением от убийства? И так ли уж они отличаются друг от друга?

– Вот видишь, – участливо отметило Поле. – Стоило лишь заглянуть внутрь своей души, признаться самому себе в том, что ты болен страшной тягой к убийству, – и ты уже согласен принять единственное действенное лекарство от этой болезни.

Поле сняло винтовку с плеча, погладило выщербленный зарубками приклад.

– Знаешь, все, кто сюда приходил, хотели чего-то. Большинство – просто жить. Жрать, испражняться, спать, насиловать, травить себя алкоголем и наркотиками, неискренне радоваться тупым и бессмысленным развлечениям и, конечно, убивать. Убийство людей – это самое крутое развлечение для людей, существ убогих, ограниченных и жестоких. И когда те, кто приходил сюда, все это осознавали, понимали, кто они есть на самом деле, то просили они лишь об одном – избавить их от жизни. Скучной, однообразной, жестокой и совершенно им не нужной.

В словах Поля была своя логика – несгибаемая, холодная, отточенная как несокрушимое лезвие «Бритвы», и я не знал, что ему ответить.

– Оно сейчас прогнет тебя, – вновь раздался у меня в голове голос Арины. – Хотя уже прогнуло, я чувствую. Что ж, жаль, что ты оказался слабее, чем я думала. Не понимаю, зачем ты вообще согласился на эксперимент, просто сдох бы в утилизаторе отца, и никуда ходить не надо было б. Только время на тебя зря потратила. Прощай.

В голове стало свободнее. Что ж, когда из твоей головы уходит ненужная тебе женщина, там становится свободнее. И намного легче. В моем случае точно.

В лоб мне смотрел дульный срез винтовки, черный, словно глаз Смерти, выглянувший из-под ее балахона.

– Скажи «да» – и все закончится, – так же участливо произнесло Поле, словно доктор, уговаривающий на укол непослушного, капризного ребенка…

– Нет, – громко и отчетливо произнес я.

Поле медленно опустило винтовку на уровень моей груди, вздохнуло.

– А я думал, что ты услышал себя, сталкер. Свой внутренний голос, который всегда говорил тебе правду. Но ты глушил его, заталкивал в себя поглубже, так как очень боялся услышать. Что ж, ты все равно умрешь – такие, как ты, недостойны жить. Но умирать ты будешь долго. Очень долго. В страшных мучениях. У тебя был выбор, и ты его сделал.

– А ты получишь удовольствие? – поинтересовался я.

– Что? – не поняло Поле.

– Ты будешь кайфовать от того, что я страдаю? Иначе зачем тебе все эти истории о том, какой я страшный убийца, рассказываемые с единственной целью, чтобы я согласился на зачистку самого себя?

Поле задумалось на мгновение, меж бровей пролегли две знакомые складки.

– Кайфовать, как ты изволил выразиться, – вряд ли, – ответило оно. – А вот удовлетворение от того, что одним моральным уродом на свете станет меньше, наверняка испытаю.

– Ну и чем ты отличаешься от меня? – поинтересовался я. – Когда я зачищаю мир от очередной нечисти, я ощущаю то же самое.

По лицу Поля пошла легкая рябь, какая часто случалась на экранах древних телевизоров, когда у них сбивались настройки. Теперь передо мной стояла не объемная, совершенная копия меня. Сейчас стало отчетливо видно, что это лишь проекция, висящее в воздухе полупрозрачное изображение. Сквозь него был отчетливо виден старый дом с растрескавшимися от времени рамами окон, но и он был нечетким, словно плавающим в тумане – или состоящим из