– Что же делать? Что делать?

– Я придумала, как ее спасти. Все соседи из нашего дома убежали, а я могу отмычками открыть любую дверь. И вы спрячетесь в той квартире, в какой захотите.

– Лина, что там? Кто пришел? – позвала Сабина из столовой.

Я не ответила, не в силах оторвать взгляд от улицы, где разворачивалась и отъезжала прочь от дома большая зеленая машина с Розенбергами, которых собирались убить за то, что они евреи.

– Лина! – уже громче позвала Сабина, вышла в прихожую и зажгла свечку. – Где ты?

Заметив открытую дверь моей комнаты, она вошла к нам с Шуркой, оставив свечу на тумбочке в прихожей:

– С кем ты? Что вы делаете тут в темноте?

– Мы смотрим, как немцы увозят Розенбергов, – с ходу ляпнула Шурка.

Я похолодела – сейчас Сабина устроит истерику!

Но она только сказала с облегчением:

– А, это ты, Шура, – и даже не спросила, куда и зачем увозят Розенбергов, словно и не слышала об этом. Но Шурка не умолкала, она опять повторила про евреев и предложила Сабине спрятаться в любой соседской квартире – на случай, если кто-нибудь донесет.

– Нет, Шура, спасибо за заботу, но я устала прятаться, – тихо ответила Сабина и не села, а почти упала на роскошную мамывалину кровать. – Я двадцать лет пряталась от советской власти и больше не хочу. Теперь я решила принять свою судьбу, какой бы она ни была.

– А Линка? О Линке вы подумали? – завопила Шурка, забыв всякую осторожность.

– Линочке ничего не угрожает, у нее в метрике черным по белому написано, что она русская.

– Но ведь она без вас пропадет! – взвыла Шурка. – У нее никого нет, кроме вас!

– А ты? В случае чего, ты за ней приглядишь? Ты мне обещаешь?

И тут Шурка вдруг разрыдалась, не просто заплакала, а именно разрыдалась, тряся рыжими кудряшками, колотя в воздухе руками и топая ногами:

– Не знаю, ничего не знаю, ничего не могу обещать! Я даже не могу обещать, что останусь в живых после этой ужасной войны!

Сабину словно ветром сдуло с кровати: рыдающая Шурка – это было именно то, что ей нужно.

– Тише, тише, – прошептала она и с непостижимой силой усадила Шурку на стул. Сабина была маленькая и щуплая, а Шурка – высокая и крепкая, да к тому же еще и молодая, но она подчинилась легкому касанию пальцев Сабины и, все так же рыдая, села на стул. А Сабина, стоя за ее спиной, начала порхать пальцами по Шуркиным вискам, щекам и шее. Через минуту Шурка перестала трястись и топать, еще через минуту перестала колотить руками в воздухе, а потом перестала рыдать и затихла, негромко шмыгая носом.

– Вот и хорошо, вот и отлично, – шептала Сабина, приглаживая рыжие Шуркины кудри. – А теперь иди спокойно домой, к бабушке. Она, небось, там волнуется, куда тебя унесло в такое время.

– Так вы думаете, что меня не убьют? – спросила Шурка каким-то кротким, совсем не Шуркиным голосом.

– Скажи, зачем кому-то тебя убивать?

– Говорят, пуля – дура, а мне часто снится, что меня уже убили.

Она пошла к двери, но с полдороги вернулась и уже в прихожей, где горела свеча, положила палец прямо на язычок пламени:

– Я клянусь, что вас, Сабина Николаевна, они получат только через мой труп! – И, уже выходя на лестницу, показала нам свой палец – там полыхал малиновый волдырь ожога.

18

Вышло так, что Шурка напрасно обожгла свой палец – немцы так и не успели приехать за Сабиной, через три дня их выгнали из города. Все эти три дня за городом ухали и грохотали пушки, а в небе, выше пушек, на разные лады завывали самолеты. Мы уже научились отличать прерывистый лай немецких истребителей от ровного завывания наших бомбардировщиков, хотя результат их действий был неотличим – от их бомб и снарядов одинаково рушились дома и гибли люди.

Откуда нам было знать, что немцы уходят? По нашей улице они не уходили, если не считать нескольких мотоциклов, стремительно промчавшихся от Ворошиловского проспекта к Буденовскому, – скорее всего, их армия отступила в другую сторону, на юг или на восток, я не очень отличала.

О том, что они ушли из города, нам сообщил неожиданно оживший громкоговоритель. Он вдруг затрещал, задышал и сказал красивым голосом диктора Левитана: «Сегодня, двадцать восьмого ноября, советские войска освободили от немецких захватчиков город Ростов-на-Дону».

Не успел он произнести эти волшебные слова, как улица заполнилась народом. Всю эту страшную неделю казалось, что в домах за закрытыми ставнями нет ни одного человека – ни в одном окне вечером не загорался свет, никто не выходил из подъездов, не шел по тротуарам и не переходил улицу на перекрестках.

Только иногда большая зеленая машина подъезжала к какому-нибудь дому, из нее выскакивали немецкие солдаты, заходили в подъезд и выводили оттуда каких-то людей.

– Евреи, – шептала Шурка, которая повадилась приходить к нам каждый день и следить за происходящим сквозь щелочку в ставнях. Из ее окон улица не была видна, они выходили во двор и в соседний переулок.

Я раздвинула ставни и распахнула окно. В лицо мне пахнуло свежим воздухом, холодом, дождем и праздником. Изо всех дверей высыпал народ – женщины, дети, старики, – они плясали от радости и целовались.

– Рано радуются, – вздохнула Сабина у меня за спиной, я и не слышала, как она подошла. – Еще наплачутся.

– Как же не радоваться? Немцы ушли, и больше никто не приедет за тобой в зеленой машине.

– Зато кто-то другой может приехать за мной в черной, – сказала Сабина. – Так что пойдем, продолжим наш сеанс.

Она часто употребляла странные слова из своей другой жизни, которые кроме нее вокруг нас не употреблял никто. Нашу с ней ежедневную игру в психоанализ она называла сеансами, а до того я думала, что сеансы бывают только в кино. То есть это я считала наши сеансы игрой, а она уверяла меня, что я помогаю ей бороться с желанием умереть. Сеансы мы с ней проводили каждый день.

Рассказы Сабины так отличались и от нашей сегодняшней жизни, и от вчерашней, что они часто казались мне сказками. Я сидела у стола, а она лежала на кушетке лицом вверх и говорила ровным монотонным голосом, так что постепенно в ее словах растворялась наша бедная холодная комната с потертым ковром и разномастными стульями, а на ее месте вырастали удивительные нарядные города, по улицам которых прогуливались беспечные нарядные люди. И тогда мне