Лина, спасибо за помощь. И никому ни слова. Поверь мне, если ты не будешь говорить лишнего, ты об этом не пожалеешь.

Я вышла в коридор, но к себе в класс не пошла – в голове у меня все встало дыбом, и перед глазами мелькали картины одна страшней другой: исступленно визжащие дети, бьющаяся в истерике Светка Каплан, тяжелый незнакомый мне взгляд Сабины и ее командный голос, и директриса, стоящая перед ней на коленях. Я пошла в уборную, села на унитаз и постаралась привести свои мозги в порядок. Пришла я в себя только к большой перемене, когда стали раздавать горячий завтрак, потому что завтрак я пропустить не могла.

Не знаю, как Сабина вывела второклассников из гипнотического сна, но на раздачу завтраков они не пришли. Тогда я побежала в их класс проверить, живы ли они, но он был пустой, там был только дворник дядя Миша, который мыл пол сильной струей из брандспойта. Так эта история и закончилась, если не считать, что Сабина вышла из школы с большой хозяйственной сумкой в руках. В сумке оказалась буханка хлеба, пакет пшена и бутылка постного масла. В тот день мы славно поужинали и провели на радостях двойной сеанс. Он был очень увлекательный: Сабина рассказывала мне, как Фрейд падал в обморок из-за ссор с Юнгом.

Несколько дней после коллективной истерики в классе мы ели как люди, не считая каждую крошку, а ведь до этого мы изрядно изголодались. Потому что прошло уже две недели, как у нас кончились талоны в мамывалином аттестате. Мы стали ждать, когда какой-нибудь красноармеец принесет нам новую книжечку, но никто не шел и не шел. Тогда мы с Сабиной отправились в городской военкомат, чтобы проверить, не забыли ли там обо мне.

Молоденькая девушка в приемном окошке долго листала пухлые тетради и в конце концов объявила, что никакого аттестата мне не полагается, потому что меня нет ни в одном списке.

– Но этого не может быть! – заорала я и в десятый раз сунула ей под нос корешки своего прошлого аттестата.

Девушка неохотно пролистала корешки и спросила:

– И больше у тебя никого нет?

– Никого на всем свете! – взвыла я так громко, что из-за двери за спиной девушки выглянула лысая голова.

Выглянула и спросила:

– В чем дело? Отчего такой крик?

– Да вот, сиротка не верит, что ей больше не положен аттестат от матери.

– А мать ее кто?

– Старший лейтенант по медицинской части Валентина Гинзбург.

Голова выпустила вперед руки, за ними ноги в сапогах, а за ногами все тело в военной форме, которое оказалось совсем небольшим для такой головы и таких сапог.

– Ты что, дочка Вальки Столяровой? – спросил хозяин головы и тела.

– Ну да, дочка, – пролепетала я, надеясь, что сейчас все разрешится, раз этот головастик знал маму Валю.

Он попятился и опять скрылся за дверью, бросив по пути короткое:

– Сейчас я проверю.

– Не уходите! Не оставляйте меня тут! – прорыдала я ему вслед, но дверь уже захлопнулась.

Сабина прошептала:

– Не серди их. Идем, сядем на скамеечку и подождем.

На этой проклятой скамеечке мы сидели так долго, что ноги у нас затекли, пока дверь опять не приоткрылась. Из-за двери опять вылезла голова и позвала:

– Марина, зайди ко мне!

Марина поднялась из-за окошка и пошла навстречу голове, она тоже оказалась маленькая, головастая и на коротких ножках, обутых в большие сапоги. Головы пошептались, и Марина отправилась обратно на свое место, неся в руках белый листок.

– Сталина Столярова? – сурово спросила она, глядя в потолок над моей макушкой.

– Да, – ответила я, пугаясь.

– С тысяча девятьсот сорок второго года тебе не полагается аттестат от старшего лейтенанта по медицинской части Валентины Гинзбург, потому что она скончалась от ран, полученных на фронтах войны, – и она протянула мне листок: – Распишись.

Я не стала расписываться, потому что не поняла, что она сказала.

Я спросила:

– Что значит – скончалась?

– Это значит, умерла, – объяснила Марина, но я все равно не поняла.

– Что значит умерла? Мама Валя не могла умереть, она обещала меня вырастить, пока я не кончу институт.

– Сейчас война, и многие люди умирают на фронтах, – произнесла Марина деревянным голосом, наверно, она повторяла эту фразу много раз в день. Для нее мама Валя была одной строчкой в ее тетрадке, а для меня она была единственная мама Валя, потому что у меня не было другой.

И я отшатнулась от их страшного окошка и побежала, сама не зная куда. Я бежала так быстро, что бедная Сабина не могла за мной угнаться, и я убежала далеко-далеко, пока не наткнулась на высокий зеленый забор. Дальше бежать было некуда и незачем, и я упала на чуть присыпанный снежком асфальт, пытаясь понять, как мне теперь жить, если мама Валя умерла. Умерла – значит, что ее нигде никогда больше не будет, а до этого она была всегда. Даже когда ее увезли с госпиталем на восток, чтобы лечить ее раны, она была там, на востоке, и просто надо было дождаться того дня, когда она вернется. А чего было ждать теперь? Даже когда мои настоящие мама и папа исчезли неизвестно куда, можно было надеяться, что они еще найдутся. А на что надеяться теперь?

Пока я грызла мокрый снег и старалась привыкнуть к мысли, что мамы Вали больше никогда не будет, над моей головой возникли маленькие ботики, чем-то мне знакомые. Я присмотрелась и вспомнила, что видела эти ботики раньше, в другой жизни, до смерти мамы Вали, на ногах Сабины Николаевны. Не знаю почему, я вдруг подумала о ней как о Сабине Николаевне, когда она давно стала для меня просто Сабина. Наверно, потому, что без мамы Вали все должно было перемениться, должно было стать не так, как было.

– Идите домой, Сабина Николаевна, – сказала я ботикам, – идите и оставьте меня здесь, я все равно не могу теперь вернуться туда, где я раньше жила с мамой Валей.

Но ботики и не подумали уйти, они, наоборот, подошли совсем близко к моему лицу, даже слишком близко, и один из них наступил мне на плечо. Не просто наступил, а больно прижал меня к твердому асфальту.

– Хватит валяться на снегу, – произнес знакомый голос, похожий на голос Сабины Николаевны, но звучавший как будто через толстый слой ваты. – Ты сейчас встанешь, выплюнешь снег и пойдешь за мной. Встанешь и пойдешь, встанешь и пойдешь, встанешь и пойдешь.

И я встала и пошла, встала