Но что останется от этого всего,

коль испытаем в нашей чашечке его?

Тогда увидим, как бездумное веселье,

мальчишеский разгул и хвастовство

вдруг обратятся в стоны и страданья.

Уж вот его пронзает холод,

иль жар без милости палит,

или кишки сгрызает голод,

иль жажда мукою томит.

Опасность рядом постоянно,

а плата — если доживет!

Исправно получает раны,

а денег подождет и год.

Страданья долги, радость — мимолетна,

жизнь — как на ниточке, зато надежна смерть.

И если, обессилев от мучений,

однажды он попробует сбежать,

— за три шажка ему попробовать дадут,

крепка ли конопляная веревка[149].

Или останется израненным калекой,

хромая с костылем и для забавы

расчесывая лишаи на коже;

а если очень сильно повезет,

на тюфяке в дому призрения помрет!

ФАБЬЕЛЛО

Давай наружу прелое тряпье!

Поправить нечего, всё — правда, и ее

не приукрасить; ибо бедному солдату

с военной службы суждено уйти

в обносках с дырами, или с дырой в груди.

ЯКОВУЧЧО

А вот, кто хвастается знатною породой:

он, шею вытянув, на цыпочках идет,

будто павлин, свой распустивши хвост;

он славу прародителей несет,

будто беременная свой живот,

производя свой род

то ль от Ахилла, то ль от Александра;

весь день рисует родословные древа,

умея мастерски производить

побег дубовый от каштановых корней;

он, просидев за книгами недели,

произведет свой род от тех, что сыновей

в действительности вовсе не имели.

Кто четвертями масло продавал,

себе уж четверть графской крови приписал

Он сочиняет тучи привилегий

на хартиях, состаренных в дыму,

чтобы тщеславья дыму угодить;

он покупает старые гробницы,

чтоб разукрасить в длинные стихи

новоизобретенных эпитафий[150].

Чтоб на сорочку наложить заплату,

он платит Дзадзере[151] немаленькую плату;

чтоб о себе в колокола звонить,

он тратится на Кампаниле[152];

стремясь фундамент вымыслом скрепить

под расползающимся домом,

он Пьетри[153] толстым томом

сколачивает дерева фамилий.

Но мы его положим в наш сосудец,

и пусть вытягивается сколь угодно выше,

ища высоких титулов и званий,

пусть вписывается в родовые книги рукою,

где видны мозоли от мотыги!

ФАБЬЕЛЛО

Ты снова попадаешь в точку,

бьешь каждым словом прямо по гвоздю!

И, кстати, вспоминаются слова

(их не мешает в памяти держать!):

«Нет хуже, чем мужлан, что проберется в знать».

ЯКОВУЧЧО

Теперь рассмотрим фанфарона,

велеречивого бахвала,

от гордости налившегося, ровно

головка качкавалло[154].

Он самомненья полон до краев,

он отливает выдумки как пули,

слюной пускает, вместе с пузырями,

слова, что круглы и пусты, как пузыри,

с кривой улыбкою оскаливая зубы!

Облизывает губы, говоря,

и так отмеривает шаг, что не поймешь,

кого он из себя воображает!

Бахвалится без умолку: «Эй, вы!

ведите мне ту рыжую кобылу

иль крапчатую!»; «Ну-ка, где кортеж?»;

«Узнай, не собирается ли на прогулку

племянничек мой граф?»;

«Когда уж наш кузнец

доставит мне готовую карету?»;

«Скажи портному, к вечеру я жду

пару чулок, да золотом расшитых!»;

«Поди ответь той даме,

что сохнет обо мне,

что может быть — да, может быть! —

я окажу ей небольшую милость!»…

Но только поместим его в сосуд,

окажется, что за душою — ни монеты,

что из соломы весь огонь его раздут;

чем больше надувается, при этом

тем больше лишь наводит скуку.

Врет за двоих, а на поверку — ничего;

изображает блеск, а у него

во рту от голода засуха.

Он брыжжи шьет к воротнику,

да худ кафтан. Надутое пустое брюхо —

довес к пустому кошельку.

Да вместо щетки борода,

любым сучком он ковырять в зубах привык,

хоть мяса нет там — он и хлебной корке рад,

и залп из кормовых его бомбард

лишь портит воздух…