Матвеев понимал его. Только сумасшедшая бросилась бы на нестойкий лед спасать невесть кого. Те минуты, что он провел в перевернувшейся машине, он будет помнить до смертного своего часа. Удар, тьма – и холод, и вода журчит, просачиваясь в щели. И когда кто-то забарабанил по крыше машины, он уж было решил, что рехнулся – кто это может быть, как? Но толкнул люк, поняв, что есть надежда на спасение. И когда выбирался из машины, ползущей под воду, понимал, что ему крышка – не вылезти ему из ледяной каши. Но – вот он, сидит здесь, ест картошку с огурцами, жив-здоров, чего и всем желает. Матвеев улыбнулся – эту присказку он стянул у Семеныча, уж больно смачно она у него звучит.

И когда он рассказывал Нике о Евгении, то ждал чего угодно, но только не распахнутых от недоумения глаз – зачем она так? Чего ей в жизни не хватало? Матвеев-то понимал, зачем, да объяснить не мог. Не поймет Ника, и мараться об это не станет.

– Мам, Женьку-то не выпустили, да?

– Не выпустили, – Стефания горестно вздохнула. – Но знаешь… у меня сердце словно окаменело, когда я думаю о ней, ничего не чувствую. Не понимаю… Ведь моя мама – бабушка Магда твоя – говорила мне, предупреждала, а мне словно глаза отвел кто. Не видела, не хотела видеть, и вот, едва до беды не дошло. Я думаю, что это и моя вина, все позволяла ей, не хотела с Григорием ссориться, а ведь нельзя его слушать. Ну, теперь ничего не исправить…

– Сюда он не заявится. Подожди, мам, мы все разгребем, ребята уедут, устроишься удобнее.

– Мне и так хорошо, Никуша. Вот веришь – словно из тюрьмы сбежала. А сейчас в толк не возьму, чего боялась, зачем терпела столько лет? Не знаю, нет у меня ответа. А хуже всего то, что своей трусостью я твою жизнь сломала.

– Ну, глупости какие, мам. Как можно сломать мою жизнь, если я этого не хочу? Сама подумай. Нет, все у меня сложилось так, как я сама строила. Да, всякое бывало – и боль, и отчаяние, и безнадега, – но всегда рядом были люди, которых я люблю, которые меня любят, были бабушка, Марек – и была ты, хоть и где-то далеко, но ведь я всегда знала, что ты меня любишь.

– Вот только почувствовать тебе это не пришлось.

– Не парься из-за ерунды, мам. То, чего нельзя изменить, просто прими или забудь. А прошлое – оно вовсе не обязательно к повторному прочтению. В общем, хватит хандрить, все образуется.

– Марек не привыкнет ко мне никак…

– Да привыкнет со временем. – Ника закрывает глаза. – Не парься, мам, это все неважно. Главное, мы вместе, и все будет хорошо, потому что все и так, в общем, неплохо – если вдуматься.

– А что же тогда важно?

– Важна вот эта минута. Важен кот, который решил, что он здесь хозяин, и, похоже, так оно и есть. Важно, что мы все живы, здоровы – ну, сравнительно, важно, что у нас умный и красивый Марек, а не хулиган и балбес, как у Катьки-дворничихи. А о завтрашнем дне подумаем завтра, потому что эдак вся жизнь пройдет, а мы все к какой-то беде готовимся каждый день – вот завтра черный день, надо быть готовыми! Да ну, это не жизнь. Живи сегодня, мам, и будет тебе счастье. Потому что сегодня – это вчерашнее завтра, а черного дня все нет и нет.

– Сложно так-то…

– Не сложно, а страшно поначалу. Но это как с запасами мыла у Леркиной матери. Она в девяностые держала в загашнике ящик мыла – тогда дефицит был, помнишь? А у нее ящик земляничного, но мылиться им ни-ни, это ж типа на завтра, на черный день. А чего того завтра ждать, когда мыться сегодня надо? В общем, перебивались они то обмылками, то техническим мылом, вынесенным с предприятия. А потом всего стало завались, и мыла тоже, но старым мылиться надо – чего ж добру пропадать? А оно уже, сама понимаешь, не такое безусловно земляничное, учитывая срок годности. Вот так и пропало оно – то, что на завтра, а «сегодня» им год мыться нечем было. Сечешь фишку?

– Господи, Ника… Откуда все это у тебя, скажи мне?

– Из жизни, мам. Она большая, эта жизнь – и очень разная, и все надо попробовать, иначе смысла нет вообще начинать дышать.

Марк заглянул в спальню, тревожно присматриваясь к матери. Когда случилась беда, ему показалось, что весь мир рухнул в одночасье – потому что именно мама, оказывается, держала его в руках. А он-то думал, что уже самостоятельный, но когда она почти умерла, Марк почувствовал, что тонет, падает и не знает, как остановить это падение. Тысяча мыслей: что теперь делать, как быть, как жить без мамы, которая забыла вырасти, но одна умела сделать дом – домом, а его жизнь – счастливой и безоблачной. И когда объявился Алексей Петрович, Марк потянулся к нему, подсознательно почувствовав в нем опору и защиту и для себя, и для мамы.

– Мам, ты как?

– Получше уже.

Они успели переговорить с Валерией – всего минуту, но этого хватило, чтобы пришло ощущение, что лодка плывет. И Алексей Петрович на пару с Мареком отлично справлялся с делами в клубе. Все идет на лад, но что-то не так. Ника знает, что: где-то есть человек, который пытался убить Матвеева и почти убил Лерку. И он снова попробует это сделать. И надо постараться, чтобы дело у него не выгорело.

– Я сегодня попытаюсь встать, Алексей Петрович посулил приготовить на всех ужин. – Ника обнимает Марка и прижимает к себе, и он, взрослый парень, который избегал таких вот телячьих нежностей, послушно прижался к ней. – Я люблю тебя ужасно. Вот иногда думаю: сегодня люблю так, что сильнее невозможно. А завтра проснусь – нет, еще больше люблю.

– Мам, Димка услышит…

Димка в доме у Ники переменился разительно. Это уже не тот Торквемада, который строго следовал правилам и был практически взрослым парнем. Как-то так вышло, что стал он младшим братишкой, и Марек с Иркой его беззлобно троллили, как они выражались, и отец не забывал о нем, объясняя свою работу, наслаждаясь его присутствием рядом, и Ника по-прежнему звала его «малыш», а Буч вообще считал его существом, стоящим гораздо ниже его самого в пищевой цепочке. И Димка-Торквемада стал просто Димкой, Димоном, Димычем, Димочкой, малышом. Он не протестовал, хотя неделю назад на такую фамильярность не просто обиделся бы, а выдал бы целую тираду безупречно составленных фраз, суть которых была бы одна: некоторые взрослые напрасно мнят себя таковыми. Но глаза его делались тоскливыми, когда Ника принималась тискать Марка или говорить вот такое. Димка вспоминал мать, оказывается, он многое помнил. И они старались не ранить мальчишку – но как тут уберечься, в одной квартире?

А у Ники возникло ощущение затишья перед бурей. Она не знала, отчего так, но чувствовала, что что-то вокруг нее происходит, или, как выражаются поэты, тучи сгущаются. И ощущение этих сгущающихся туч очень мешало ей жить, как и повязка на лице, спешно прооперированном питерским доктором, – ну, что же вы, голубчики, это нужно делать срочно, позавчера! Ради этого пришлось на два дня лечь в больницу, что стало бы огромным стрессом, если бы не мать, которая постоянно была с ней. Скоро повязку снимут, а что там, бог знает, но Панфилов с Семенычем хором заверили Нику: будет лучше прежнего.