Стефания Романовна замолчала. Слезы градом покатились по ее щекам, и Марк подошел к ней, сел рядом, обнял, прижал к себе:

– Не плачь, бабушка… не надо…

– Я ведь и оплакать ее не смогла тогда… За всю жизнь не смогла…

– Почему?

– Так уж вышло. Я не знала, что делать. Я трясла ее, сняла шапочку, а головка у нее словно вдавлена, ссадина глубокая, один глазик почти вытек, кровь сочилась… Я надела на нее пальтишко, завязала головку своим платком, сверху шапочку надела, взяла ее на руки и понесла – я не знала, куда иду, но шла и молила Бога, чтобы он сделал чудо и вернул мне моего ребенка, чтоб она ожила, задышала, посмотрела на меня своими голубыми глазками, а она стыла у меня в руках, а я все шла, и оказалась на вокзале, не помню, как. Я прижимала к себе Никушу, у меня шумело в голове, перед глазами все плыло, а вокруг какие-то люди ходили, что-то говорили, а я не знала, что мне делать, и решила броситься под поезд, потому что смысла жить не было… А потом детский крик – отчаянный, тонкий. Я посмотрела туда, откуда кричали, – крохотная девочка, беленькая, очень худенькая, в грязном платьице, в котором ей было явно холодно, упала на землю, прижимая к себе ручонку, а здоровенная, совершенно пьяная баба тянула ее за волосики и орала: вставай, дрянь! Люди оглядывались, возмущались, а я бросилась к ним, оттолкнула пьяную… Я не знаю, о чем думала тогда, но эта девочка, грязная, замученная, вся в каких-то болячках, смотрела так горестно, с такой обидой и болью недетской, ручонку к себе прижимала, видно было, что болела она у нее. И я с мертвой Никушей на руках смотрю на нее и понимаю – вот она, вернулась ко мне! Бог меня услышал! Такие же глазки, такая же беленькая, а что худая да больная – это не страшно, откормим да вылечим. Сняла с руки кольцо с бриллиантом, подаренное мне свекровью, и сунула бабе, она хмыкнула: да забирай спиногрызку, мало тебе одной-то. И ушла. А я подняла малышку с земли и понесла их двоих, живую и мертвую. Туда, на полянку, к мостику за школой, где все случилось. Там я сняла с Никуши пальтишко, туфельки и шапочку, надела на девочку, а тело зарыла там же, под березой – платком своим укутала, чтоб земля ей на личико не падала… А потом подняла Никушу и понесла в гостиницу. Я была не в себе – словно сама себя со стороны видела, руководила, но запретила себе думать о той девочке. Запретила, и все. Чтобы не сойти с ума, ничего с собой не сделать – я просто словно отрезала себя нынешнюю от себя прежней, и все. Вот я, вот моя дочь, и больше ничего не имеет значения, все остальное просто привиделось, не было этого, есть моя девочка, она упала и повредила ручку. А она словно поняла, что беды ее позади, прижалась ко мне как птенчик, только ручку берегла – я уже поняла, что сломана она у нее. Я в аптеку местную зашла, купила бинт, йод, средство от вшей, пришла в гостиницу, сразу в душевую – отмывать ее. Осторожно мыла, а на ней ссадины, синяки, живого места нет… в общем, вымыла, намазала головку – вшей потравить, одела ее в платьице и колготочки, а сама думаю: покормить, а как? Она прикорнула в тепле, а я сбегала в столовку, принесла супа молочного, чаю, булочек. Мамаши, что в одной с нами комнате, увели детей кормить, а я побоялась – думаю, кто знает, как она ест. А она умница – аккуратненько ела, но видно, что голодная давно. Поела и снова уснула, ручку я ей в шины взяла, замотала. И вот так кормила ее понемногу, а когда мы в Питер приехали, от синяков почти ничего не осталось, ссадины многие заживать начали. Матери сказала, что с полки упала дочка, свезли в больницу, а там доктора уж ей перелом вправляли, рука до сих пор болит иногда. И родимое пятно на запястье оказалось… Я не думала даже, что свекрови скажу – ведь она-то сразу подмену обнаружит, просто радовалась, что дочка снова со мной. А тут на девятый день, как случилось все это, мне телеграмма пришла: умерла свекровь. Вот так враз, непонятно отчего – говорили, будто на работе вдруг упала и умерла. Я Никушу с матерью оставила, а сама поехала свекровь хоронить. В институте перевелась в Ленинград, вещи упаковала, отправила контейнером и уехала к матери в Александровск. Вот и все.

– И ты не была там больше? В Торбино? Мам, ты…

– Зачем? Моя дочка со мной, жива-здорова. Умная выросла и красивая. Зачем мне ехать в Торбино, что я там забыла?

– Мама…

– Вот так-то. Видать, были у той пьяницы еще дети. Вот он. – Стефания Романовна погладила Матвеева по плечу. – И это хорошо, что вы нашли друг друга. Сестры у тебя не осталось, зато есть теперь брат и племянник. И Мареку тоже сразу – и дядя, и брат. Это хорошо.

Молчание затянулось. Панфилов, отвернувшись, проглотил ком в горле. Такую историю он не ожидал услышать. Он немного презирал Никину мамашу, хоть и не показывал этого, но в душе – презирал и возмущался. И вдруг такая бездна горя, отчаяния и материнского чувства.

– Мам… ты не плачь. Ты же все равно моя.

– Конечно, твоя. И всегда была твоя. Григорий-то вернулся не через пять лет, а на год раньше. Ты к тому времени превратилась в жизнерадостную егозу, болтающую почем зря, постоянно лезущую во все дыры, – вечно в синяках, вечно что-то разобьешь. А у него на Кубе случились какие-то большие неприятности – ну, он-то думал, я не знаю, а только все я знала, я же к тому времени работала в Ленинградском речном пароходстве, у меня специальность – инженер-электрик. И там мне все досконально обсказали – и как он с кубинкой роман затеял, и как одновременно крутил с женой нашего торгпреда, и все это выяснилось, а потом вскрылись его махинации на складе… В общем, вернулся Григорий под щитом, злой на весь свет, едва-едва устроился на работу в управление коммунального хозяйства, по большому знакомству да за взятку. А тут Ника – дичится, не привыкла к мужчинам, да еще и мама этому чужому дядьке внимание уделяет. Был бы он нормальным человеком, только посмеялся бы да постарался найти общий язык с ребенком, тем более с Никой – до чего она добрая девочка была! А он ее возненавидел. Мать мне говорила: бросай его, у тебя профессия, работа есть, ребенка вырастим, зачем тебе этот надутый индюк? А я его любила, да и сопротивляться ему не могла. А потом снова оказалась беременна, и родилась Евгения. Уж эту дочь Григорий обожал – она на него похожа как две капли воды! А Нику невзлюбил еще больше… пока моя мать, не в силах на это смотреть, не забрала Никушу к себе. Мне бы тогда тоже уехать, но Женька бы осталась с Григорием, я не могла… А потом становилось хуже и хуже… и этот позор в роддоме, и потом, на похоронах мамы, и постоянные требования: позвони Нике и потребуй, чтоб она… Он спокойно жить не мог, зная, что все у Ники хорошо. А потом я разговор их услыхала… И все, как отрезало, – бояться перестала и думать о них. Чужие люди – злые, мелочные, а я позволила им сломать свою жизнь и так обращаться с моей дочерью. Вот и все, пожалуй.

– А та женщина, у которой вы забрали Нику, – кто она, как она выглядела?

– Не знаю, кто она, даже имени ее не знаю, и как выглядела, вообще не помню, Максим. Я того дня толком не помню, кроме смерти дочки, и… потом уж, когда я Никушу несла. Крупная была женщина, молодая довольно, но грязная, испитая. Она мне даже имени ребенка не сказала – забирай, говорит, спиногрызку… Я ей кольцо свекровино отдала – с бриллиантом и сапфирами, цены немалой. Свекровь, отдавая его мне, сказала: это будет Никуше, сбереги его, семейная реликвия. Григорий потом, когда родилась Женя, вспомнил о нем и спрашивал, а я говорю – не видела никогда. Он не знал, что свекровь его мне подарила, когда девочка родилась. Вот так и вышло…