выдержкой, и тем искренним участием, которое он принял в судьбе своего подчиненного. Другой бы на его месте мог отмахнуться от посторонних забот. Мол, самое важное — боевая учеба. Трифонов же, как видно, заботу о конкретном человеке, о его душевном состоянии не считает второстепенной и выносит ее на первый план.

Он по-своему воспринял молчание майора, в его сознании начали закрадываться опасения: «Неужели у замполита ничего не получилось?» Он вспомнил, как только что Ильинов пришел на выручку товарищу, с каким вдохновением докладывал о готовности Корольков. Сегодня он был, как показалось Трифонову, радостно возбужденный. Объяснить такую перемену в настроении офицера он пока не мог, но понимал — произошло что-то для него очень важное. Но тогда что же произойдет, если Корольков вернется и обнаружит, что Таня ушла?!

Майор Щелочков словно прочитал мысли командира роты и успокаивающе произнес:

— Не беспокойтесь, Николай Николаевич, мне удалось вернуть беглянку. Хотя, должен признаться, это потребовало немало дипломатических усилий.

Трифонов облегченно вздохнул. Однако замполит сделал предупредительный жест:

— Рано торжествовать! Корольков… Вот что сейчас важно.

Если бы они знали, о чем сейчас думал нетерпеливо подгоняющий время старший лейтенант Корольков!

…Толстов ушел из автопарка последним. По поручению Трифонова он проверил, как расставлены машины по боксам, соблюдаются ли правила противопожарной безопасности. Один из бензоэлектрических агрегатов первого взвода, за который отвечал рядовой Ниязматов, оказался поврежденным. Должно быть, это произошло во время марша.

— Ниязматова ко мне! — вызвал Толстов водителя.

Вечерело. Сильный ветер, свирепствовавший двое суток, ослаб. Небо прояснилось. Стало теплее. Вдыхая свежий воздух, Толстов чувствовал усталость и все возрастающую нервозность. Он был недоволен своими действиями на учениях. Слишком много ошибок совершил. Мелких и обидных. Правда, на разборе о нем и его подчиненных было сказано всего несколько слов, дескать, третий взвод с задачей, в основном, справился. И это «в основном» больно задевало самолюбие лейтенанта…

Прошло десять минут, а Ниязматов не показывался. Вдруг он услышал тяжелый топот, а через секунду увидел, что к автопарку бегут двое — Ниязматов и Курмаков.

— Я вызывал одного Ниязматова, — сказал лейтенант Курмакову.

— Товарищ лейтенант, вдвоем мы быстрее управимся, — доложил, улыбаясь, Курмаков.

Толстов все понял. И от мысли, что эти два в общем-то «трудных» и разных солдата подружились, ему стало спокойнее и радостнее. Значит, все правильно идет в роте.

В общежитие Толстов возвращался в хорошем настроении: он все сделал на совесть. Трифонов будет им доволен. Но самое важное в том, что и сам Толстов был доволен собой. Как-никак, а первое в своей командирской практике тактико-специальное учение он выдержал.

Перед общежитием лейтенант неожиданно увидел Трифонова. Командир роты поливал тополек, растущий перед окнами его комнаты. Рядом с молоденьким деревцем появился прочный кол.

— Вспомнил, как ветер разбойничал тут два дня, — поднял голову старший лейтенант. — Решил помочь малышу. Пока не окрепнет, обязательно опора нужна.

— Я хотел, товарищ старший лейтенант…

— Вот и хорошо! Принесите, если не трудно, еще одно ведерко воды.

В этот вечер они долго сидели на скамейке под окнами общежития. А когда, наконец, поднялись, командир роты, задумчиво посмотрев на еще слабое деревце, сказал:

— Расти, тополек!

Толстов мог поручиться, что эти слова предназначались и ему.

О ТРЕВОГАХ НЕ ПРЕДУПРЕЖДАЮТ

НОЧНОЙ ЗВОНОК

Красиво шла вторая батарея. И шаг у солдат ладный, и песня у них получалась звонкой. Проводив строй взглядом, командир дивизиона майор Виктор Павлович Бронин закрыл окно и опять остановился у стола, на котором лежали расписания занятий в батареях. Не первый раз он принимался изучать их, сверяя с расчасовкой, поступившей из штаба полка. И всякий раз в сердцах бросал ручку, открывал окно, вдыхал мокрый и пресный воздух до тех пор, пока на высоком лбу не исчезали три поперечные складки — признак сильного раздражения.

Да где уж тут не раздражаться? Как и неделю назад, старший лейтенант Алешин составил расписание безграмотно, на скорую руку, нарушал последовательность в обучении, и в частности главный его принцип — от простого к сложному, от частного к общему. У Бронина был уже разговор с командиром батареи по этому поводу. Ответ Алешина на замечание тогда просто озадачил майора: «А зачем мне зря терять время на расписание? Вы ведь все равно переделаете его по-своему».

Долго втолковывал Бронин молодому офицеру, что расписание занятий — это закон, программная установка на неделю, и от того, как оно продумано, зависит качество обучения солдат, ритм всего учебно-воспитательного процесса. «Хорошо. Понял. Переделаю», — отвечал Алешин. Но прошла неделя и вновь все повторилось.

Привычка у здешних офицеров к тому, что их кто-то постоянно опекает, бросилась в глаза майору Бронину давно, еще когда он служил в вышестоящем штабе и приезжал сюда инспектировать дивизион. Результаты той проверки оказались только удовлетворительными. Тогда-то он, Бронин, и сказал командиру дивизиона: «По-моему, ваш основной просчет в том, что вы не всегда доверяете людям, стараетесь все взять на себя, всюду успеть. Конечно же, не успеваете, поэтому прорехи обнаруживаются то здесь, то там». Тот нахмурил брови, обронил, не поднимая на собеседника глаза:

— Конечно, вам там, в штабе, виднее… А назначить вас сюда, на дивизион, — и будет то же самое, если не хуже.

Вскоре другие заботы, а их в штабе хватает, захлестнули Бронина. А тот разговор с командиром дивизиона не выходил из головы майора. Самолюбиво он ставил себя на его место и настойчиво размышлял, как по-новому построить обучение, что привнести в методику тренировок, в политико-воспитательный процесс. В мечтах вроде бы получалось. С ними Бронин постепенно свыкся и ждал удобного случая, чтобы подойти к начальнику отдела, попроситься на самостоятельную работу в войска.

Однажды узнал: того командира дивизиона переводят в другую часть. И Бронин быстро написал давно созревший рапорт, просил направить его из штаба в войска, на освободившуюся должность.

Полковник Павлов — человек неторопливый, рассудительный, поначалу удивился просьбе майора. Но услышав его откровенный рассказ о поездке в дивизион, поняв его беспокойство, заключил: «Стремление похвальное. Поддержу вашу просьбу…» Через две недели Бронин вступил в командование дивизионом.

Более внимательное знакомство с людьми, их настроением подтвердило прежний вывод: да, они смирились с тем, что выше тройки им не подняться. Сержанты и даже офицеры привыкли к постоянному контролю, выполнению «ценных указаний», поэтому особой инициативы не проявляли.

— Как вы понимаете перестройку? Каковы ее ориентиры и что конкретно уже сделано? — спросил Бронин у командиров батарей на служебном совещании.

Ответы были расплывчатыми, неконкретными. Смысл их сводился к одному — надо