Он блуждает в закоулках печали. Может быть, выпил лишний глоток шампанского? Наступил час, когда хмельная душа плачет в сердце пьющего человечества.

Я пытаюсь подбодрить его:

— В политике вы достигли идеала, господин министр.

Он пожимает плечами:

— Пф-ф-ф, надолго ли? И потом, в моём случае идеал — это билет на поезд, который обязывает ехать по назначению. То есть обязанность. Настоящий идеал заключается в том, чтобы не иметь идеала. Иногда я мечтаю о полной свободе мысли. Как, должно быть, здорово просыпаться утром коммунистом, а засыпать пужадистом, и наоборот. Чтобы твои убеждения несло течением, словно бумажный кораблик, дружок… Я вам признаюсь, мне случается просыпаться в холодном поту два-три раза за ночь, сердце стучит как сумасшедшее, и я спрашиваю себя: «Боже, что со мной?» Действительность оглушает, как удар дубинкой по голове. Я бормочу себе: «Ах да, чёрт, я в правительстве». Посреди ночи, дорогой, хоть волком вой! Когда начинает светать, я подбадриваю себя. Я говорю себе, что я не один, в конце концов, что нас пока ещё много. Но от количества носильщиков груз не становится меньше. Выпьете со мной, дружок?

— Охотно.

Я смачиваю горло. Сильный альтруистический порыв вызывает во мне желание помочь этому несчастному человеку.

— Бог с ним, с политическим идеалом, у вас есть домашний очаг, Мо-мо.

— Нет, — отвечает он, — есть жена. И какая жена… Вы её видели?

— Только мельком.

— Этого вполне достаточно, чтобы получить о ней представление. Она до такой степени страшная, что сама не знает об этом. Скрипучая, как флюгер. Ядовитая, как бледная поганка. Властная, как старая актриса. Костлявая, как смерть! О, как я её ненавижу, если бы вы знали. Только постоянно пылающая во мне ненависть помогает вытерпеть её.

— Почему, чёрт возьми, вы женились на ней? Тем более что, как я понимаю, вы не феминист?

Он грустно постукивает кончиком пальца по фужеру с шампанским.

— Молодые люди — карьеристы. Они бросаются с закрытыми глазами в разные выгодные дельца. Отец моей жены был очень богатым и петенистом, а я бедным и голлистом, так что мы были созданы для того, чтобы понять друг друга.

Он делает глоток, кашляет, наклоняется к столу и говорит тихим голосом:

— Я как раз хотел поговорить с вами об Артемиде…

Видя, что я вытаращил глаза, он добавляет:

— Артемида — не сестра Аполлона, а моя жена. Представляете, ко всему прочему её ещё зовут Артемида. Эх, жизнь — нелегкая штука для того, кто хочет в ней преуспеть.

Слезы «Болленже́ брют»[42]появляются у него на ресницах.

— Самая большая глупость, которую может совершить человек, это изменить даже не своим идеалам, а своим нравам. Если бы я не женился на этой уродине, я бы не стал министром и жил бы счастливо со своей мамой, которой так здорово удавалось делать жизнь приятной. Представляете, дружок, какой была жизнь рядом с ней? До двадцати пяти лет я верил в Деда Мороза! Когда пришло время военной службы — я получил освобождение от строевой — это прекрасное создание пишет полковнику, умоляет его разрешить мне надевать мои туфли перед казарменным камином двадцать четвертого сентября. Он отказал, сволочь, и, наоборот, вызвал меня, чтобы поиздеваться надо мной. После этого неприятного случая я не согласился стать военным министром. Эти люди — просто звери! Так о чём я говорил? Ах да, об Артемиде…

Он смотрит налево, направо, хватает меня за руку, сжимает её и шепчет:

— Она пропала!

Я подпрыгиваю так сильно, что шампанское вздрагивает в наших стаканах, как от набежавшей волны.

— Что?!

— Тсс! Я не хочу, чтобы об этом узнали. Я сказал капитану, что она страдает от морской болезни, и уверил стюарда, что она в медпункте. Нужно выиграть время. Вы представляете, какой будет скандал, мой милый друг? Жена министра исчезает в море во время круиза! В Елисейском дворце это произведёт эффект хуже, чем развод!

— С какого времени вы её больше не видели?

— После обеда. Ваш ужасный друг, кажется, проводил её до её апартаментов. Он там задержался на некоторое время, как мне сказали, — добавляет коварный, глядя на меня краешком глаза, — ну да ладно: для них это милосердие! Вскоре после этого моя жена вышла из своей каюты в одном из этих диких костюмов пастельно-голубого цвета, который подтверждает, хотя это давно известно, что от глупости не умирают. Из прогулки она так и не вернулась.

Он смеётся очень зубастым смехом.

— Какая-то добрая душа толкнула её за борт, как я думаю. Если вдруг этот человек предстанет перед судом и будет приговорён к смерти, я лично буду ходатайствовать перед президентом о его помиловании.

Я его почти не слушаю. Я ошеломлён этим скотством судьбы. Очередное исчезновение в первый же вечер. И кого похитили? Самую важную особу на борту! Если я сказал «важную», не совсем коматозные из вас поймут, что я это делаю смеха ради, ибо важных не существует. Никого: ни вас, ни меня, ни Его! Люди — это двуногие, которые снуют от стола к кровати и от верстака к сортиру.

Министр жмёт мою руку, вынуждая меня раздвинуть пальцы. Он переплетает свои пальцы с моими, что заставляет меня отреагировать мгновенно.

— Эй, полегче, Мо-мо!

— Вы не проводите меня до моей каюты, милый друг? Я так расстроен, — хнычет он.

О нет! Только не это!

— Греки вас настроят, — ворчу я, вставая, — не обижайтесь, но у меня есть дела поважнее.

Подойдя к нашему кормораздатчику (потому что за этим столом сидит ещё и Берюрье), я вижу Бугая в тёплой компании южноамериканца и его индусской крали. Они произносят множество тостов и дают друг другу тумаки, которые красноречиво говорят об их будущих отношениях.

— Старика здесь нет? — удивляюсь я.

Маман и госпожа Пинюш качают головой:

— Его пригласили танцевать.

Я ищу этого высокого и весьма уважаемого служащего на площадке и наконец замечаю его с одной резвой толстушкой слегка негроидной внешности. Вопреки тому, что любители эстрады исполняют самбу, Папаша танцует медленный танец, волоча свои дрыжки по натёртому паркету, как я его учил, не обращая внимания на пары, которые вихляют бёдрами вокруг него.

Пино продолжает свои показательные выступления в объятиях другой англо-саксонской матроны, а месье Феликс, которого заарканили, борется с морской болезнью, держась за бёдра одной миловидной девушки. Берта на площадке одна, она курсирует рядом с преподом, полыхая глазами, готовая вмешаться при малейшем сомнительном движении мамзели.

— На тебе лица нет, мой мальчик, — замечает Фелиси.