Не может быть! Дурной сон! Вы шутите! Это пенка!

Наши молчаливые лица подтверждают гнусную реальность.

— Да чёрт возьми, меня ждет бесчестье, когда узнают, что у меня их нет уже двух!

Вопреки тому, что некоторые ненормальные из вас могут подумать, эти слова произнёс не евнух, а наш дорогой, трепетный, великодушный Оскар Абей. Он ошалел от ужаса, он вне себя от злости, тем более болезненной, потому что непонятной. Он отказывается верить! Он падает на колени в салоне капитана. Катается по ковру, дёргая куцыми ногами. Съедает огрызок своей сигары до последней крошки. Хнычет. Крестится (как Зорро), изображает умирающего лебедя на генеральной репетиции. Затем от стенаний переходит к обвинениям. Бросается на Гектора, бьёт его неистово кулаками: по рукам и плечам.

— Бестолочь! Жулик! Болван, которого наняли специально, чтобы помешать преступникам! Я буду жаловаться! Я сам отвинчу табличку вашего чёртова агентства и засуну её вам в глотку, вы слышите? В глотку!

Затем он делает крутой поворот к нашей группе, повесившей голову от стыда.

— А вы просто молодцы! Спасибо! И это французская полиция! Великолепно! Решето, чёрт возьми! Клизмы! Бараны! Отбросы! Ничтожества! Мыльные пузыри! Пердёж! Дырка, даже не в заднице! Марионетки! Пустое место! Стоячая вода! Тоска! Лунная пыль! И мы ещё платим налоги, чтобы содержать этих дурно пахнущих существ, эти нагноения, эту шантрапу! Вы обесчестили этот корабль одним своим присутствием! Я горю от стыда! Видеть вас не могу! Знать не хочу! Всё кончено, господа! Вас больше нет! Ваше присутствие в этих каютах, это всё, что от вас осталось, перед тем как кануть в небытие! Мне стыдно! Нет, мне страшно! Вот именно, ваша некомпетентность фантастична, я повторяю, фантастична! Меня дрожь берёт! Смотрите, меня колотит, у меня стучат зубы, у меня ректум сдавило, печень залило жёлчью. На помощь, какой ужас! Мама! Мама!

— Что вы, Оскар! — теряет терпение Старик. — Прекратите паясничать, это недостойно мужчины!

Судовладелец бросается на Дира, как ягуар на бородавочника[46].

— Что вы сказали? Паясничать? Я не ослышался? Я не обманулся? И вы смеете оскорблять меня на моём собственном корабле? Паясничать? Вы, большая шишка французской полиции! Да вы купили этот пост! По дешёвке! Вы откопали своё назначение в мусорнике в Сент-Уэне.

— Послушайте, господин Абей! — умоляет капитан, смущённый до костей вместе с мозгами.

— Нет! Молчать! Не разговаривать! Закрыть рот! Опустить глаза! Сосать язык! Кусать губы! Вязать пальцы ног узлом! Не думать! Молиться! Да, господа, молитесь! Молитесь, я вас заклинаю! Давайте, все хором, со всей душой прочитаем «Отче наш» и «Аве Марию» за судоходную компанию, которая летит в тартарары. Сделаем акт покаяния, хоть немного! Тихим голосом! Курсивом! На латыни! Никто ничего не поймёт! Я буду читать, вы только будете говорить «аминь».

Он падает на колени, сложив руки, закрыв глаза, склонив голову.

— Может, проводить его в санчасть? — предлагает Гектор капитану.

Бородач возмущается:

— Ну, это вы чересчур! Он большой, большой патрон! Да, он плохо переносит эту новую беду, но я должен признать, господа, что ваше присутствие на моём корабле не помогло делу! Чёрт возьми! Два исчезновения в день отплытия! И какие люди, господа: жена министра и мой помощник! Вы — ребята не промах!

— Минуточку, капитан! — вступаю я, ибо этот самый-главный-на-борту-после-Бога меня уже достал.

Я готов засунуть ему в глотку его трубку.

— Не мы их похитили, чёрт возьми!

— Я этого не сказал, — бормочет капитан.

— Я это говорю.

— Во всяком случае, вы здесь для того, чтобы охранять людей.

— Сколько всего человек на этой посудине?

Слово посудина задевает его до самых трусов. Он выдёргивает свою трубку, открывает рот, чтобы возопить, ограничивается тем, что харкает в плевательницу с опилками, и роняет сухо:

— Приблизительно, шестьсот!

— А нас шестеро! Включая директора «Пинодэр Эдженси»! Как можно проследить за сотней человек на одного?

— Пожалуй, — соглашается Бородатый. — Но в таком случае, что вы делаете на борту? Хотите, я вам скажу? Вы просто путешествуете за счёт принцессы!

— Аминь! — бросает Абей.

Он встаёт. И вот что значит вера: он преобразился! Черты лица разгладились, взгляд пришёл в норму.

— Дорогой капитан, — шепчет он. — Если мне не изменяет память, на этом корабле должен быть сектор для эмигрантов.

— Факт, — харкает офицер.

— Да, да, — шепчет Оскар Абей, — точно, есть такой.

Он показывает на нас неумолимым перстом.

— Я хочу, чтобы эту банду бездельников определили туда немедленно. Через четверть часа их каюты должны быть свободны, кроме тех, что занимают две пожилые дамы.

Старик смеётся едким смешком и вперивает в своего друга (если бы я не так спешил, я бы написал в своего бывшего друга) кровавый взгляд.

— Чёрт возьми, дорогой мой Абей, ваши манеры, похоже, сдают перед сильными эмоциями! Вы ведёте себя по-мещански, уважаемый!

Он поворачивается к капитану.

— Наши каюты останутся за нами, капитан! Принесите мне счёт, я выпишу чек.

— Нет!!! — междометит Абей. — Нет, слишком поздно! Они заняты! Я сказал: к эмигрантам! И немедленно!

В беде познаются моральные качества человека.

Вы думаете, что Старик рассвирепел оттого, что его решили упрятать в тёмное чрево корабля? Как бы не так! Вы полагаете, что он сейчас будет изрыгать проклятия? Угрожать или думать о возмездии? Ошибаетесь, братцы!

Он терпит переселение с улыбкой на лице. И всё же надо видеть, как движется наша мрачная процессия по коридорам. Нас сопровождают юнги. Они получили указание не нести наши чемоданы, и мы их тащим сами. Мы топаем по ковру первого класса, затем по линолеуму туристического класса и, наконец, по говённой резине миграционной зоны.

Старик возглавляет шествие, за ним идёт несгибаемый Росс, которого нисколько не смутило это ночное переселение.

Росс в пижаме. На плече у него плащ и его шофёрская кепка. Позади Пинюш и засыпающая Мари-Мари, бедняжка, она пошатывается от одной переборки к другой, держа в руках пластмассовый автомат (маман хотела купить ей куклу в Каннах, но она выбрала автомат). Мы с Гектором замыкаем шествие.

Наконец мы высаживаемся (если так можно сказать, ибо действие происходит на борту корабля) в чистый и мрачный дортуар, пахнущий новизной и в то же время спёртостью.