«Бог прочитает то, что ты пишешь, и ответит на твои письма, как на молитвы», – сказала однажды моя мать. В ту ночь, когда я пожелала смерти брату, я подумала: «И хорошо, пусть будет так», но к утру, поняв, что никогда себе такого не прощу, я выдернула лист из своей записной книжки, разорвала его в клочья, а затем смыла в унитаз, надеясь, что Бог все забудет. Что я натворила? Когда у Нана случился рецидив, я зарылась в свой стыд. Я замолчала.

Я замолчала, а мама сошла с ума. Она превратилась в своего рода охотницу, разъезжала по улицам Хантсвилла в поисках моего брата. В церкви мать подходила к алтарю во время прославления и танцевала как одержимая. Если хор призывал пасть на колени, она воспринимала это буквально и сразу же падала вниз весьма болезненным образом.

Церковные сплетни так же стары, как сама церковь, и ох, как моя церковь любила посплетничать. Спустя годы Мэри, дочь пастора, стала хористкой. Ее малыш каждое утро бегал по святилищу, прежде чем она приводила его в детскую, и все ласково улыбались ему, при этом помня обстоятельства, при которых он появился на свет. Эти сплетни были сочными, как персик. Мои прихожане растолстели от них, но, когда Мэри вышла замуж, мы оголодали. И тут мама начала свои пляски у алтаря. Если беременность Мэри была персиком, то Нана стал для них настоящим пиром.

Все знали, что брат пострадал в игре, но нескоро разгадали его зависимость. Каждое воскресенье, когда пастор Джон предлагал помолиться, мы с мамой клали записку с именем Нана в корзину. Просили молиться за его исцеление, и поначалу всем было легко предположить, что речь идет о лодыжке. Но сколько времени нужно Богу, чтобы исцелить вывихнутую лодыжку?

~

– Я слышала, что он употребляет наркотики, – сказала миссис Клайн. Она была дьяконом нашей церкви. Пятьдесят пять лет, не замужем, прямая как палка, с такими тонкими губами, что они напоминали разрез на лице.

– О нет, – ахнула миссис Мортон.

– О да, дорогая. Как вы думаете, почему он больше сюда не ходит? Он не играет в этом сезоне, поэтому явно не слишком занят.

– Как печально. Как печально, что он употребляет.

– Да, печально, но – и мне действительно неприятно это говорить – их вид, кажется, склонен к зависимости. Ну то есть они всегда принимают наркотики. Вот почему в их среде так много преступлений.

– Верно. Я тоже заметила.

Я изучала библейские стихи в комнате воскресной школы, когда уловила этот разговор в коридоре. Если бы я услышала его сегодня, то знаю, как бы поступила. Я бы вышла наружу и сказала сплетницам: нет данных, подтверждающих идею, что чернокожие люди биологически более склонны к наркотикам или преступности, чем любая другая раса. Я бы вышла из этой церкви и больше никогда не вернулась.

Но мне было десять лет, и мне было стыдно. Я неподвижно сидела на стуле и надеялась, что они не услышат меня по ту сторону двери. Я так крепко сжала корешок Библии, что оставила отпечатки на страницах. Когда сплетницы ушли, я выдохнула и ущипнула кожу между большим и указательным пальцами – трюк, который я использовала, чтобы не плакать. В тот момент впервые в жизни я возненавидела Нана по-настоящему. Я ненавидела его и себя.

~

Я не психолог, историк или социолог. Я могу исследовать мозг животного, находящегося в депрессии, но не задумываюсь, какие обстоятельства, если таковые были, привели к этому состоянию. Как и все остальные, я получаю часть истории, одну строчку, которую нужно изучить, процитировать и запомнить.

В моем детстве никто никогда не произносил слов «узаконенный расизм». Мы даже не говорили про расизм. Вряд ли в колледже был хоть один курс, в котором говорилось бы о физиологических эффектах длительного переживания личного опосредованного расизма и расизма внутреннего. Это было до того, как появились исследования, которые показали, что чернокожие женщины в четыре раза чаще умирают от родов, до того, как люди заговорили об эпигенетике и о том, является ли травма наследственной. Если эти исследования и были, я их никогда не читала. Если подобные занятия и предлагались, я никогда на них не ходила. В то время эти идеи не вызывали особого интереса, потому что люди мало интересовались жизнями чернокожих.

Я хочу сказать, что выросла не затем, чтобы объяснять, как разбиралась с ненавистью к себе. Внутри меня словно жил маленький пульсирующий камешек, который я носила с собой в церковь, в школу, во все те места в моей жизни, которые работали, как мне тогда казалось, неправильно. Я была ребенком, которому нравилось оказываться правым.

Мы были единственными чернокожими в церкви Первых Собраний Божьих; моя мать не придумала ничего лучше. Она считала, что Бог Америки тот же самый, что и Бог Ганы, что Иегова белой церкви не может отличаться от Иеговы черной. В тот день, когда она увидела надпись, спрашивающую: «Вы чувствуете себя потерянным?», в тот день, когда впервые вошла в святилище, мама начала терять своих детей, которые раньше, чем она сама, узнают, что не все церкви в Америке равны, как в религиозном плане, так и в политическом. И для меня ущерб от посещения церкви, где люди шептали пренебрежительные слова о «моем виде», сам по себе был духовной раной – настолько глубокой и скрытой, что мне потребовались годы, чтобы найти ее и исправить. Я не знала, что делать с миром, в котором я тогда находилась. Не знала, как с ним примириться. Когда мы с мамой просили молиться за Нана, действительно ли прихожане молились? Им действительно было не все равно? Когда я услышала сплетни этих двух женщин, я увидела, как приподнялась пелена и появился теневой мир моей религии. Где во всем этом был Бог? Где был Бог, если не в тишине комнаты воскресной школы? Где был Бог, если его не было во мне? Если моя чернота была чем-то вроде кары, если Нана так и не выздоровел и если моя община никогда не могла по-настоящему поверить в возможность его исцеления, где тогда был Бог?

В тот вечер, когда я подслушала миссис Мортон и миссис Клайн, я написала:

Дорогой Боже!

Пожалуйста, поторопись и вылечи Базза. Пусть вся церковь увидит.

Даже когда я писала эти строки, я знала, что Бог так не работает, но потом я задалась вопросом: а как именно он действует? Я сомневалась в нем и ненавидела себя за эти сомнения. Мне казалось, Нана доказывает, что опасения сплетников справедливы, и я хотела, чтобы