пять лет, и если дети не являются частью этого уравнения, кого это волнует? Твоя работа произведет фурор. Я это чувствую. Что вообще привело тебя в эту сферу?

Вопрос застал меня врасплох, и, вероятно, этого она и хотела. Я посмотрела на Кэтрин. На ее губах осталась пудра от чипсов, придавая им жемчужно-белый блеск.

– У мамы депрессия. Сейчас она со мной. В моей кровати. В прошлом у нее уже был приступ и неудачный опыт психиатрической помощи, поэтому она категорически не хочет обращаться за помощью. Так что да, она здесь уже около двух недель.

Слова вырвались из меня, и я была так счастлива, испытала такое облегчение. Кэтрин накрыла мою руку своей.

– Мне так жаль. Тебе, должно быть, очень тяжело, – сказала она. – Чем я могу помочь?

Gye Nyame, хотелось мне ответить. Только Бог мне поможет.

~

Когда Нана умер, мама взяла неделю отпуска. Она хотела устроить большие похороны в ганском стиле с едой, музыкой и танцами. Отправила деньги и мерки Чин Чину, чтобы тот смог пошить нам траурную одежду. Когда та приехала, я вынула свою из упаковки и пригляделась. Наряд был кроваво-красным и восковым на ощупь, и я не хотела его надевать. Я не могла вспомнить, когда в последний раз меня заставляли носить традиционную одежду, и казалась себе лицемеркой. Я имела такое же отношение к Гане, как яблочный пирог, но как я могла сказать это маме?

Какой плач, какой скрежет зубов. Я едва узнавала собственную мать. Когда полицейские вышли из нашего дома, она упала на землю, раскачиваясь, царапая руки и ноги в кровь, выкрикивая имя Господа: «Awurade, Awurade, Awurade». С тех пор она не переставала плакать. Как я могла сказать ей, что моя траурная одежда чересчур яркая? Что я не хотела того внимания, которое привлекут эти похороны? Я вообще не хотела никакого внимания, и первые несколько недель прошли тихо. Ничто так не открывает вам истинную природу ваших дружеских отношений, как внезапная смерть или, того хуже, смерть, окутанная позором. Никто не знал, как с нами разговаривать, поэтому даже не пытался. Я не должна была оставаться наедине с моей матерью в те дни после смерти Нана, и мать не должна была оставаться наедине с собой. Где была наша церковь? Где были те немногие ганцы, разбросанные по Алабаме, с которыми моя мать подружилась? Где был мой отец? Моя мать, женщина, которая почти никогда не плакала, рыдала так много, что в первую неделю упала в обморок от обезвоживания. Я стояла над ее телом, обмахивая маму тем, что первое попало под руку, – ее Библией. Когда она пришла в себя и поняла, что случилось, то извинилась. Мать пообещала мне, что больше не будет плакать, но пока не могла сдержать своего обещания.

Где был пастор Джон? В ту первую неделю они с женой прислали в наш дом цветы. Он пришел после работы на третье воскресенье – единственные три воскресенья с момента присоединения к церкви, когда моя мать пропустила службу. Я открыла дверь, и первое, что он сделал, это положил руку мне на плечо и начал молиться.

– Господь, я прошу тебя, благослови эту юную леди. Я прошу тебя напомнить ей, что ты рядом, что идешь с ней, пока она проходит через свое горе.

Я хотела стряхнуть его руку, но была так благодарна, что он пришел, так радовалась любому прикосновению, что стояла там неподвижно.

Он вошел в дом. Моя мать была в гостиной; пастор Джон приблизился к ней и сел рядом на нашу кушетку. Он положил руки маме на плечи, и она сжалась. Мне это показалось таким же интимным, как нагота, поэтому я вышла из комнаты, дав им возможность побыть друг с другом и с Господом. И пусть я не всегда одобряла пастора Джона, я очень радовалась ему в тот день, когда он наконец пришел. С тех пор пастор оставался в моей жизни и в жизни моей матери.

~

Я так и не сказала матери, что ненавижу погребальную одежду. Я надела свою, моя мать – свою, и мы вдвоем приветствовали гостей в клубе, который моя мать арендовала для похорон сына. Приехали ганцы – из Алабамы, Теннесси, Огайо и Иллинойса. А в Гане, на похороны, устроенные Чин Чином, пришли ганцы из Кейп-Коста, Мампонга, Аккры и Такоради.

Моя мать ходила по комнате и пела:

Ohunu mu nni me dua bi na masɔ mu

Nsuo ayiri me oo, na otwafoɔ ne hwan?[9]

Я не знала слов, но даже если бы знала, вряд ли бы присоединилась. Я села в первом ряду с горсткой других ганцев и пожимала руки всем скорбящим, которые проходили мимо. Когда их руки хватали мои, все, о чем я могла думать, – как отчаянно хочется смыть каждое прикосновение горячей водой, очиститься, избавиться от следов.

Мы были в «Элкс Лодж», единственном помещении, чьей площади хватало, чтобы провести экстравагантные похороны, которые хотела устроить моя мама. Но клуб не был погребальным шатром Кумаси, и, хотя мы пригласили всю баскетбольную команду Нана, его старые футбольные команды, всех из церкви, весь маленький мир, который моя мать сумела построить за пятнадцать лет, пространство заполнилось только наполовину.

Мама продолжала расхаживать и петь:

Prayԑe, mene womma oo

Ena e, akamenkoa oo

Agya e, ahia me oo[10]

Ганцы плакали и ходили, вскидывали руки и вопрошали Бога. Американцы стояли в недоумении.

Вскоре пастор Джон взял микрофон и подошел к импровизированной кафедре в передней части комнаты, чтобы сказать надгробное слово.

– Мы знаем, что Нана был талантливым молодым человеком. Многие из присутствующих видели его на баскетбольной площадке, когда он запускал этот баскетбольный мяч прямо в небеса. Нам было приятно наблюдать за ним и узнавать в этом юноше славу Господа. Когда умирает молодой человек, тем из нас, кто остался, легко разозлиться. Мы думаем: зачем Богу так делать? Нана так много мог нам дать, Боже, почему? Это нормально, но позвольте мне напомнить вам, что Бог не ошибается. Я сказал: Бог не ошибается. Аминь. Бог в своей безграничной мудрости счел нужным привести Нана к себе домой, и мы должны верить, что Небеса, где сейчас Нана, намного прекраснее всего, что этот мир мог ему предложить. Нана находится в лучшем месте с нашим Небесным Отцом, и однажды мы испытаем великую радость, великую, великую радость встречи с ним там.

Я сидела и слушала слова пастора Джона, слушала «аминь» и «аллилуйя», которые хором сопровождали его речь, и думала,