Ему пришлось приспособиться и ко многому другому, чему он не мог научиться в искусственном Сеуле под Пхеньяном.

Здесь, посреди многолюдного Чонро, он понемногу вспоминал облик страны, которую когда-то покинул. Воспоминания роились в его голове, словно мухи в жаркий летний день. Он взял соломинку и принялся пить только что купленную колу. Жажда отступила и сменилась минутной эйфорией. Киен с шумом втянул последнюю каплю сладкого напитка.

22

Мари медленным шагом шла по улице. Она не из тех, кто мучительно рассуждает о жизненных проблемах, однако в этот раз все было по-другому. В такие моменты хочется остановиться и выкрикнуть, как в баскетболе: «Тайм-аут!» Исход игры еще не был предрешен. Она все еще была впереди с отрывом в очках. Но противник решительно наступал, и атмосфера на поле сражения благоволила уже не ей. Она понимала, что если так будет продолжаться, перелом в игре неизбежен, и вернуть инициативу станет непросто.

С чего все пошло не так? Каждый раз, когда Мари бросала прежнюю работу и снова садилась за стол писать резюме, она пыталась определить тот поворотный момент, когда жизнь ее начала отклоняться от курса. Иногда она думала о том, что, возможно, ее профессиональная карьера тут ни при чем, а все дело в семейных проблемах. В такие минуты ее мысли неизменно обращались к матери.

Мать Мари еще в довольно молодом возрасте начала страдать депрессией. До конца восьмидесятых она даже не знала, что это болезнь, а когда узнала, начала принимать лекарства, но они ей мало помогали. Депрессия матери словно толстое ватное одеяло накрыла всю семью. Отец Мари, Чан Икдок, чьей единственной гордостью в жизни было появление на свет в один день с Рикидодзаном, не мог без боли в сердце смотреть на жену, которая часами неподвижно лежала в темной комнате. Как всегда бывает при депрессии, по ночам мать Мари мучилась от бессонницы. Из-за того, что она не могла заснуть, ею постепенно овладевали мрачные мысли, которые еще больше отпугивали сон, и этот порочный круг длился всю ночь. Отец пошел за советом к католическому священнику и в разговоре с ним впервые осознал, что его жена больна. Однако и после этого мало что изменилось. Икдок окончил университет в Сеуле, но сразу вернулся в родной Кванчжу, где продолжил семейное дело по оптовой торговле спиртным и всю жизнь крутился среди людей, у которых несуразные болезни вроде депрессии не вызывали понимания. Он думал, что это, наверное, нечто вроде уныния, какое чувствуешь наутро вместе с похмельем после тяжелой попойки — только такая аналогия приходила ему на ум. Алкогольный бизнес кишел лоботрясами и сорвиголовами, и хотя сам Икдок таковым не был, вращаясь в этой среде, он волей-неволей всегда поддерживал с ними хорошие отношения.

«Знаешь, в деревнях по старинке, когда выпивают, немного выливают на землю, чтоб задобрить духов. Вот примерно столько и остается в итоге после всех этих налогов. Взяли свой налог при продаже — и хватит. Зачем потом еще какой-то НДС?» — время от времени разорялся отец Мари. Не будет преувеличением сказать, что вся его жизнь была битвой против налогов. В двух словах жизненную позицию Чан Икдока можно было выразить так: «Никаких бумажек». Квитанции и бухгалтерские книги он категорически отрицал. Вместо последних у него была записная книжка с цифрами и какими-то шифрованными записями, а чеки и квитанции заменяли личные связи и знакомства. Он не жил в том мире, где, потеряв квитанцию, повторно платят уже уплаченные налоги или присваивают деньги, не занесенные в книту учета. И это был не тот мир, где можно сослаться на отсутствие доказательств и притвориться, что все оплачено. В его мире нож и личные знакомства заменяли собой современные контрактные отношения, но в чем-то это была по-своему разумная и весьма эффективная система.

— Государство как бандиты, лучше с ними лишний раз не сталкиваться, — говорил он Мари, тихонько подсовывая несколько десятитысячных купюр полицейскому, когда тот остановил его за превышение скорости, — потому что при встрече они тебя каждый раз вот так обирают.

— В итоге все равно выйдет тридцать-сорок тысяч вон. Не проще ли просто заплатить штраф, когда придет квитанция?

Икдок с недоумением посмотрел на дочь и ответил:

— Но ведь тогда я окажусь у них на учете!

Ни Мари, ни кто-либо другой не могли заставить его пересмотреть свою жизненную философию. Любая попытка сделать это заканчивалась тем, что приходилось весь остаток дня выслушивать его бандитскую теорию. Его разглагольствования звучали примерно так: «Допустим, бандиты управляют какой-то деревней всего неделю. Скорее всего, они в первый же день все растащат. Но если в их распоряжении один год, то они наверняка подождут до сбора урожая, и обитателей деревни в живых оставят. Если же они останутся у власти десять лет, то и план составят, и еду с одеждой будут местным подкидывать, чтоб не передохли с голоду. А окажись в их распоряжении лет тридцать, они уже будут вмешиваться в дела жителей, вплоть до указов о том, рожать им детей или не рожать. Такие бандиты, которые правят по тридцать лет, — вот они и есть государство».

Тогда Мари спрашивала его: «Ну если уж так и так суждено жить под властью бандитов, не лучше ли те, что правят долго?» А он с ухмылкой отвечал: «Да нет же, это просто так, к слову. И не вздумай ходить и всем говорить, что это я так сказал». Логика для него была не важна. Мари считала, что он лишь прикрывался благовидной риторикой, чтобы не платить налоги. Тогда было время, когда вовсю свирепствовал закон «О государственной безопасности», и за такие речи могло сильно не поздоровиться.

В каком-то смысле Чан Икдок был таким же «призраком», как и его будущий зять Киен. Он стремился ни при каких обстоятельствах не сталкиваться с государством. Бывали времена, когда он зарабатывал сотни миллионов вон в год, но его бизнес при этом всегда оставался на упрощенке.

Он просто регистрировал несколько предприятий и распределял между ними прибыль. Не забывал он и про тяжкий труд служащих налогового управления и наведывался к ним по праздникам с подарками. Таким образом Икдок всеми правдами и неправдами успешно уклонялся от налогов, но даже он оказался не в силах совладать с депрессией жены. Его охватывало глубокое чувство беспомощности всякий раз, когда он, придя домой, видел жену, неподвижно лежащую в темной спальне с наглухо задернутыми шторами. Он пробовал насильно выводить ее на прогулки, поил лекарствами традиционной восточной медицины, но все было