Сильнее всего мы веселимся на Балу Животных. Белладонна надевает маску, которую Катерина соорудила из перьев бедного покойного Пушистика, и дополняет ее искусно сплетенными браслетами. Больше всего нравится ей дама, которая выкрасила лицо в красный цвет, прикрепила к перчаткам красные когти и накрутила на голову красный тюрбан. В этом наряде она стала похожа на высокомерного вареного рака. Гостям было велено принести домашних животных, и самые занудные из них приводят маленьких комнатных собачек, наряженных по примеру Андромеды в бриллиантовые ошейники. (Ей, бедняжке, пришлось в тот вечер остаться дома, иначе лай у дверей не смолкал бы.) Те, у кого фантазии побольше, приносят наряженных в маскарадные костюмы плюшевых мишек, а также игуан на поводках. Я выпускаю Петунию, попугаиху, которую я долго и усердно учил говорить. Не забывайте, она произносит только несколько тщательно подобранных фраз. Когда я угощаю ее любимым крекером с арахисовым маслом, она выдает свой коронный номер.

Понимаете, мы давно уже сыты по горло нашими репортерами — Долли и Л. Л. Мегалополисом; мы прозвали его «Губошлеп». Мы, конечно, не имеем ничего против статей в их колонках, но нам надоела их бесконечная ложь, смутные грязные намеки, клевета на людей, которые не сделали нам ничего плохого. И они всегда делают вид, будто они — завсегдатаи клуба, хотя Андромеда их и на порог не пустит, если мы не разрешим. Долли даже хуже, чем Губошлеп. Маттео уподобляет ее гигантской улитке, которая оставляет за собой слизистый след. Злобная болтунья, она считает, что Гедда Хоппер и Луэлла Парсонс — просто высший класс. В светских кругах ее боятся как огня, никто не смеет рта раскрыть против нее.

Разумеется, никто, кроме нас. В ночь Бала Животных Долли Даффенберг наконец-то получает полный ушат той грязи, которой она поливает других. Я спокойно выжидаю идеального момента, когда публика замолчит, насмеявшись над пронзительными криками Петунии.

Месть подобна комедии; главное — выбрать момент.

И тогда Петуния заявляет притихшему залу: «Долли — шлюха, хуже своей матери. Долли — шлюха, хуже своей матери!»

Она повторяет это снова и снова; зрители покатываются от хохота.

Кто посмеет обвинить попугая в клевете? Долли не посмела.

* * *

Однажды вечером наши гости напиваются сильнее обычного. Они будто принуждают себя веселиться. Может, дело в том, что стоит лето, в городе знойно и душно. Может, им наскучил свет, хочется поворчать. А может, они чувствуют, что Белладонна сегодня не в своей тарелке; бродя между столиками, она щелкает веером на редкость громко и сердито. Ее угрюмое настроение заражает весь клуб.

Она возвращается на свое место на центральном диванчике, и мы начинаем прислушиваться к обрывкам разговора, доносящимся с соседнего столика. Не от любопытства, а просто потому, что нам лень заниматься чем-то другим.

— Ах, она, — говорит один из гостей. — Клодия. Он затащил ее в постель, на свои знаменитые черные простыни, а потом рассказывал, что она жирная, будто выброшенная на берег дохлая рыба.

— Он просто кошмарен, — говорит другой гость.

— Кто, Люка? Нет! Он — как шампанское.

— Скорее — как джин.

— Джанни, ты знаешь Клодию? — спрашивает его подруга, жеманно улыбаясь.

— Конечно, знаю, Сильванна. Неужели не помнишь, какие гадости мы говорили о ней вчера? — отвечает тот, кого назвали Джанни. — Бедная маленькая Клодия, целыми днями болтает и болтает без умолку. Она не та женщина, какая нужна мужчине. Ничего не понимает, не умеет услужить ему, развлечь. Только и знает, что утомлять.

Этот Джанни сразу же начинает меня раздражать. Многословный итальянец, он совсем не похож на Леандро. Его глаза, серые, как португальские устрицы, отливают тусклым блеском, будто помада на его волосах. Но все-таки при звуках его голоса меня переполняет мучительное желание услышать Леандро; мне кажется, Белладонна скучает по графу еще сильнее. Она редко говорит о нем, как, впрочем, и обо всем, что случилось прежде.

И каждую ночь мы надеемся. Ждем. И уходим с головной болью от этого шума, от пустой болтовни, от тщетного ожидания.

— Стоит мне поговорить с женщиной двадцать минут — и я перестаю ее желать, — хвастает Джанни. — Кроме того, все женщины бесстыжи, бессердечны и глупы.

— Джанни, ты невыносим, — хихикает Сильванна.

— Баста, — отвечает он, надувая губы. — Ну почему все кругом только и говорят, какой я ужасный тип и как много женщин я соблазнил? Почему никто не скажет, как я хорош в постели?

Весь столик покатывается от хохота. Все, кроме его незадачливой подруги — с каждой минутой она все меньше очарована своим галантным кавалером. Он просовывает язык ей в ухо, потом берет ее руку и тянет под стол. Какие утонченные ухаживания. Я переглядываюсь с Белладонной. От ее взгляда не ускользает ни одна мелочь, губы плотно стиснуты. И вдруг я понимаю, кого он мне напоминает — мистера Дрябли. Вот уж не думал, что мои мысли когда-нибудь вернутся к этому мерзкому комку теста, и где — в клубе «Белладонна»!

— Сэр, — окликает его Белладонна, — постучав веером по бокалу. На этом веере изображена сцена с троянским конем; прекрасная Елена глядит с городских стен на толпы мужчин, приехавших с единственной целью — похитить ее. Какое совпадение — Елена как две капли воды похожа на Белладонну.

Разговор за соседним столиком тотчас же смолкает, Джанни вскидывает голову. Ему лестно, что он сумел привлечь внимание таинственной хозяйки. Будь он канарейкой, он бы залился трелью.

— Будьте добры, поведайте нам всем те несомненно приятнейшие слова, которые вы только что прошептали на ухо своей спутнице, — говорит она ему.

Бедная девушка вспыхивает от смущения. Она похожа на мелкую рыбешку, запертую в одном аквариуме с неуклюжим китом.

— Только ради вас, синьора, — говорит он. — Я всего лишь отмечал, какие у нее восхитительные… — Его голос неуверенно смолк.

— Восхитительные что? — переспрашивает Белладонна, ее глаза темнеют, наливаются грозным зеленым оттенком, будто цветущий пруд.

— Восхитительные мочки ушей, — лепечет бедный Джанни.

— Понимаю, — говорит Белладонна. — Как утонченно и романтично.

Джанни осушает бокал шампанского, потом смотрит на друзей, ища поддержки, и смеется.

— Да, у всех американок восхитительные мочки ушей, — говорит он, простирая руки, как будто пытается заключить в объятия весь зал. — Но они ничего не понимают в нежности.

— Вы так полагаете. Американские женщины ничего не понимают в нежности. — Ее голос гремит, будто захлопывающийся стальной капкан. — И что же привело вас к такому заключению?

— Потому что, дорогая моя, они совершенно не умеют угодить мужчине.

— Вот оно что.

Над их столиком повисает испуганное молчание. В нашу сторону поворачиваются головы всех гостей. Один из официантов, да благословит Бог его хитрую душу, делает знак оркестру замолчать. Сейчас в клубе «Белладонна» произойдет нечто знаменательное. Еще одна сцена. Великолепно!