оповещает его, тот, в свою очередь, звонит следующему постовому — и так далее, пока объект наблюдения либо не совершит преступное деяние, либо не выйдет из зоны комитетской ответственности.

Регулярно, особенно поначалу, соседские жители забрасывали мне в почтовое отверстие в двери похоронные уведомления — однотипные скромные открытки со скорбно поникшей веткой или букетом цветов, траурной рамкой, стандартным текстом, иногда — трогательным четверостишием. Этих уведомлений в первые месяцы было настолько много, что — по моим представлениям — улица, хотя и довольно длинная, должна была давно уже вымереть начисто, как от эпидемии чумы, однако жители, хотя и были редки, не переводились.

Так вот, на эти приглашения я не отвечал, скорбных собраний в особых помещениях траура не посещал, не вливался в невеселый поток уличной общественной жизни, окрашенной преимущественно в похоронные цвета.

Кстати, наверняка были у моих соседей и другие заботы, случались и иные события, более радостные, чем похороны, но оставались они для меня неизвестными, на свадьбы меня не приглашали, рождение детей. если таковое имело место, происходило сообразно природным законам и не требовало моего участия.

Вот и остановка. Если верить лампочкам электронного табло, следующий трамвай придет минут через пять. Другими словами, к адвокату я опоздаю, хотя и не сильно. Я присел на скамейку, но почти сразу поднялся, решив пройти к следующей остановке, до которой ходу пешком от силы минуты две.

Едва отойдя от остановки, я сделал неожиданное открытие: меня снимали. Краем глаза я заметил, как остановилась на другой стороне машина, на боку которой красовались буквы, обозначающие название местной телевизионной компании; окошко водителя опустилось, после чего в нем показался объектив телевизионной камеры. Объектив, без всяких сомнений, был направлен на меня. Рядом с оператором сидела девушка, державшая у лица небольшой, темный, округлый предмет — микрофон; девушка глядела на меня, говорила в микрофон.

На всякий случай я осмотрелся: улица, по которой я шел, мало чем отличалась от той, где стоял мой дом. Обычная спальная улица, напрочь лишенная особенностей, до зевоты похожая на все остальные спальные улицы спальных пригородов Антверпена. Прохожих и здесь почти не было, если не считать женщины, вошедшей только что в булочную по соседству с газетным магазином, да трех хмурых мужчин, вышедших из остановившейся впереди машины и скорым шагом двигавшихся мне навстречу.

Вот я поравнялся с телевизионным автомобилем; все-таки странно, подумалось мне, что ни оператор, ни журналистка не вышли из него, а снимают свой репортаж, оставаясь в автомобильном салоне. Я бы понял их действия, если бы на улице было холодно, шел дождь, валил снег или град, — а сегодня лишь слегка прохладно, дождя нет; время снега, явления редкого в этих краях, еще не наступило.

Обычный, банальный городской сюжетец, понял я. Вот идет одинокий, небритый прохожий в черных ботинках и черном пальто, держа руки в карманах, нос его слегка порозовел от свежего осеннего воздуха. А вот та же улица в другой перспективе: трое мужчин, шагающих плечом к плечу по тротуару навстречу небритому. Один — чуть пониже ростом, другой — повыше, пошире и поздоровей, на третьем — вполне дурацкая вязаная шапочка из тех, что дарят мужьям жены-рукодельницы. Трое, подобно мне, в объектив не смотрели и вообще держались так, словно и не подозревали о присутствии телевизионщиков. Простые ребята, подумалось мне, работяги, отработали смену, решили совместно посетить родное кафе, выпить пивка.

Все трое глядели на меня. Некоторое напряжение, сквозившее в их лицах, говорило о том, что и они, подобно мне, знают о лениво снимающей нас телевизионной команде.

До сих пор я отчетливо помню, о чем думал, сходясь с этими людьми. Было у меня ощущение, что, выходя из дому, я что-то забыл взять с собой. Деньги? Паспорт? И то и другое лежало в бумажнике, а бумажник, я проверил, был со мной. Сигареты? Зонтик? Действительно, зонтика-то со мной и не оказалось.

Нас разделяла пара шагов, когда шедший посередине вдруг страшно закричал, достал из кармана куртки что-то похожее на небольшой, беременный барабаном револьвер, присев, наставил его на меня, другой ударил меня ногой под ребра, я устоял, но уже следующим ударом (откуда-то сзади, что означало, что нападавших больше, чем трое) меня сбили с ног, мгновенно заломили за спину руки, больно затянули их узким, жестким ремнем, а на лицо надели что-то дурно пахнущее и непрозрачное, что оказалось потом глупой шапочкой с головы одного из хмурых мужчин — из-за которой я, кстати, и не увидел, кто именно бьет меня, лежащего на земле.

Вокруг кричали, топали по гулким тротуарным плитам; подъезжали и останавливались машины, в том числе одна с оглушительной сиреной. Меня больше не били, только переворачивали на тротуаре; где расстегивали, где просто рвали пуговицы, обыскивали. Кроме бумажника с паспортом и незначительной суммой денег, сигарет и зажигалки да связки ключей в кармане у меня ничего не было. Сейчас я уже знал, что именно забыл взять с собой, выходя из дому: конверт с дневником Виктора, который должен был передать адвокату.

Подняли на ноги, держа с двух сторон под руки, повели в машину; я несколько раз ударился голенью об острые ступеньки. Меня уложили на сиденье. В машине было шумно.

8

Я никогда в жизни не совершал ничего противозаконного, во всяком случае, ничего, что могло бы оправдать такого рода арест. Случалось, что переходил улицу на красный свет; случалось, что не платил в автобусе за проезд. В детстве я похитил у друга почтовую марку из Бурунди.

Кстати, случай этот до сих пор помню как сейчас. Бурундийская марка поразила меня в самое сердце. Ничего равного ей у меня не было. Берясь за альбом, я первым делом раскрывал ту сероватую картонную страницу, на которой под прозрачной дорожкой из полиэтиленовой пленки лежала драгоценная бурундийская марка. Выменять ее было невозможно. Вот я и украл ее, достал из альбома, положил в нагрудный карман детской рубашечки в клетку, побежал поскорее домой, волнуясь, трепета и’ликуя. Любопытно, что и мысли у меня не возникло о том, чтобы спрятать ее получше, положить в такое потайное место, где бы она не попалась на глаза моему ограбленному приятелю: в шкаф, например, под одежду, в чемодан, вечно стоявший под кроватью, под матрас, под ковер, в сейф, в камеру хранения на вокзале, в обитый жестью сундук, а сундук — закопать ночью в лесу под разлапистой елью, пятнадцать шагов на юг, двенадцать — на запад, девять — на восток и