О войне я сообщу стране завтра. Важно не перегрузить информационную повестку, ведь город до поздней ночи будет обсуждать назначение дядюшки бургомистром.

Шутейник правил двойкой лошадей, то и дело озабоченно оглядываясь через плечо. Ему категорически не нравилась затея въезда господина императора в город в открытой повозке. Насчет дядюшки он особо не переживал, и я подозревал, что Шутейник до сих пор должен ему круглую сумму и, если стрела настигнет Рейла-старшего, не станет особенно убиваться.

Распугивая собак и кошек, согнав с низких карнизов стайку голубей, наша кавалькада вступила в пределы Норатора. Город, разумеется, шумел. Пестрая толпа раздавалась перед нами.

Под праздничный перезвон колоколов всех церквей и храмов Норатора, мы двигались по улицам города.

— Ох, — сказал дядюшка и начал — в соответствии с моими указаниями — усердно размахивать рукой, на каковое приветствие толпа ответила восторженным гулом.

— Крепитесь, — сказал я и тоже замахал.

На самом деле, это, конечно, было классическим театральным представлением, каковым является любое появление политика на публике — четким, рассчитанным на определенный эффект представлением.

Никаких трибун для торжеств. Наша открытая повозка — уже трибуна. Мы едем, иногда останавливаемся и принимаем овации почтенной публики.

— Ох…

В глубине повозки сидел перемотанный бинтами актер, которому было велено изображать последнего уцелевшего лакея бургомистра.

Нас великолепно принимали, нас обдавали овациями и возгласами. Мы двигались к ратуше медленно, но верно. Я не чувствовал уже особого волнения — после всего, что случилось, я, можно сказать, пообтерся, привык. Однако меня согревала и переполняла энтузиазмом мысль, что сегодня я получу Норатор, получу безраздельно, со всеми потрохами, что смогу теперь действовать с развязанными руками, не опасаясь удара в спину, понимая, что над городом поставлен твердый и правильный начальник, который и в мое отсутствие сможет его отстоять.

Повозку подбрасывало на битой дороге. Каждый толчок отдавался болью в моей голове.

— Ох.

— Дядюшка?

— Да?

— Когда станете бургомистром, первым делом вы почините все нораторские дороги!

— Ох-ох-ох!

Однако я видел, как разгораются азартным блеском его глаза. Да, город скоро окажется под его управлением, и тогда уж дядюшка развернется!

А вот и ратушная площадь с магистратом, который так же зовется городской управой. Здание двухэтажное, сравнительно скромное, с обязательной башней. По сторонам виднеются кареты, в которых прибыли на заседание ратманы. Мы ехали все медленнее, увязая в рокочущем потоке людей и хоггов. Щеки дядюшки раскраснелись, я тоже ощущал жар — похоже, обычная психосоматическая реакция, хоть я и не волнуюсь явно, подсознание все равно кипит и плещет.

Мы подъехали к ступенькам магистрата. Я оглянулся. Океан голов затопил площадь перед ратушей. Народ шел за нами, ожидая — как это водится у народа — от политиков чуда. Ну и славно, сегодня чудо будет явлено, дядюшка станет новым бургомистром. О боги, как же все это просто!

На другой стороне я видел красную и мрачную колоннаду Университета Больших Наук, где прямо сейчас Фальк Брауби, взявший Университет под свою горячую волосатую лапу, отливал пушки, ладил пистоли и экспериментировал с составом пороха.

Снова нахлынул какой-то туман, реальность вытянулась в коридор с размытыми стенами… Я беру столицу Санкструма под свой контроль. Вот прямо сейчас… пространство и время исказились, даже звуки толпы стали доносится как сквозь вату.

Алые спешились, образовали вокруг нас коридор до самых ступенек магистрата. Мы с дядюшкой сошли с повозки. Шутейник спрыгнул и встал рядом. Я почувствовал пожатие крепких пальцев. Амара. Тоже рядом. Вот так. Теперь мне совершенно нечего опасаться — плечом к плечу с Амарой и Шутейником я могу сокрушить всех, кто встанет на моем пути.

— Ох.

— Спокойно, дядюшка. Пошли!

Ну что, дорогой Бантруо Рейл, ты, конечно, прохиндей, но прохиндей честный, пусть это и прозвучит парадоксом. А вот теперь — добро пожаловать в мир достаточно крупной политики, где плавают алчные приспособленцы, бесчеловечные интриганы, где вовсю цветет мир эгоистов, которые блюдут только свои интересы, где ницшеанский Сверхчеловек бы сразу скукожился, сдулся, не смог бы выжить, забился бы под стол и заскулил, потому что слишком мелок он и слаб для алчных акул, заседающих в магистрате.

Перед нами услужливо распахнули двери и мы вошли в тускло освещенный холл. Широкая лестница из мрамора с протертыми выемками ступенек… Двое Алых впереди. Шестеро — позади. Повторюсь, теперь я уже научен и не бравирую опасностью. А вот и зал заседаний в глубине еще одного холла. Зал не выглядел подобием зала Коронного совета, здесь шаткие деревянные трибуны для ратманов располагались с трех сторон вытянутого помещения. Посредине же оставалось свободное пространство с кафедрой, откуда могли выступать ратманы. Кафедра смотрела в торец помещения, где среди трибун возвышалось место с пустующим мягким креслом. О, ну это понятно — кресло еще недавно продавливал тощий зад Таленка. Теперь там будет покоится и измышлять справедливые указы увесистая задница Бантруо Рейла.

За трибунами у стен и широких окон оставалось много свободного пространства, которое было заполнено охраной ратманов и почетными жителями города. Навскидку, в зале собралось человек триста.

Рядом с креслом бургомистра восседал сам Баккарал Бай, дюк всех дюков. Все трибуны были заняты. Девяносто девять ратманов и большое количество их секретарей уперлись взглядами сначала в меня, затем — в дядюшку. Затем в Шутейника, Амару, и в перемотанного бинтами актера, который изображал последнего уцелевшего лакея Таленка.

Я не стал медлить и выступил вперед, взошел на кафедру.

— Господа!

— Господин император! — вскричал кто-то с места. — Какое счастье, вы живы!

— Господин император! Господин император! — закричали ратманы хором. Один Баккарал Бай молчал, сверлил меня враждебным взглядом круглых буркал, и, когда все вскочили поклониться, лишь слегка нагнул свою голову-глыбу. Рядом с ним восседал тощий человек в серых одеждах, с ярким, золоченым медальоном на выпуклой цыплячьей груди. Я видел его в Варлойне, когда он пытался «переводить» мне речи дюка дюков. Он тоже лишь слегка привстал, явно не хотел злить своего патрона. Ну-ну.

Я стукнул по трибуне ладонью, и этот знак призыва к вниманию тут же установил в зале скрипучую, пыхтящую, напряженную тишину.

— Господа ратманы, я счастлив, что вы, лучшие люди и хогги Норатора, соль и плоть города, искренне приветствуете мое возвращение. Даже господин Баккарал соизволил поклониться, что, верно, не слишком легко при его комплекции. — В зале раздались сдержанные смешки. — И я не менее рад тому, что в этот тревожный час вы собрались тут радеть о благе нашего города. Ведь пастырь ваш, бургомистр Таленк, мой близкий и славный друг, был подло убит руками дэйрдринов… — раздалось слитное гудение, не слишком, должен сказать, печальное. «Прикончили скотину, туда ему и дорога, дали бы мне его кости, я бы на них еще и попрыгал!» — вот что я прочел в глазах многих депутатов. — Как понимаю, сейчас вы оживленно ведете прения — кому же выпадет счастливый жребий стать новым бургомистром? — Я обвел выжидательным взглядом зал. Все молчали.