Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда ему исполнилось десять лет, Мосана вопреки моей воле отдала его во французскую школу. Незадолго до того в деревне, находящейся в нескольких километрах от нас, открылась миссия: теперь мальчику уже не требовалось ехать в город, чтобы посещать школу белых. Я возненавидел это учреждение из-за Асана. Зато перестал его бояться. Возможно, ненависть – терминальная стадия страха. Из-за того, что белые сделали с Асаном или сумели развить в нем, я стал думать, что такое образование только разрушает в нас, африканцах, наши исконные ценности. Школа белых наверняка выкорчевала бы все то, что мы за десять лет пытались вырастить в душе Элимана. Но Мосана по какой-то непонятной причине не хотела ничего слушать. Исполняла ли она волю Асана? Нет, ответила мне Мосана, это она сама хотела, чтобы сын получил западное образование. В тот вечер, когда у нас вышел спор по этому поводу (один из немногих моментов после возвращения Мосаны, когда я рассердился на нее), я обвинил ее в том, что она посылает сына на бойню, где погиб ее муж. Ты что, память потеряла? Посмотри, что они сделали с Асаном! Она мягко ответила, что Элиман – не Асан. И тогда я понял, что Мосана с помощью Элимана хочет по-своему свести счеты с Асаном, изгладить воспоминание о нем. Хочет направить Элимана на те же дороги, какими прошел Асан, и доказать ему, что ее сын смог пройти по этим дорогам, не забрызгавшись грязью.
Во французской школе Элиман выказал исключительные способности. Миссионеры, занимавшиеся его обучением, были до того поражены скоростью, с какой он усваивал их науку, что однажды пришли познакомиться с нами. Они хотели поздравить нас, а заодно спросить, откуда у мальчика такой дар усваивания, запоминания и осмысления. Отвечать на их вопросы я предоставил Мосане. Я знал, что она скажет. В самом деле, она долго рассказывала об Асане, который был столь же даровитым. Это отцовские гены, объясняла она отцу Грезару, главе миссии. Он приехал к нам на мопеде, со своим переводчиком. Когда Мосана говорила об Асане, я понял, что частица ее души навсегда сохранит привязанность к Асану. Такое открытие опечалило меня, но я постарался скрыть это. Заметила ли она, несмотря на все мои усилия, что сделала мне больно? Не знаю, но сразу же после сказанного об Асане и его генах она добавила, что начальные познания он приобрел еще до школы, изучая под моим руководством Коран и анимистскую культуру. Это, сказала она, разбудило его мозг, сделало его восприимчивым к знанию. Отец Грезар поздравил меня с таким успехом, но, думаю, это была заслуга одного только Элимана. Помню, Мосана в тот день была сама не своя от радости и гордости за сына. А вот меня визит восхищенного отца Грезара сильно встревожил. Я понимал, во что неизбежно должен превратиться мой племянник: в продукт западного образования, возможно, не такой одержимый, как его отец, но с такой же жаждой знаний и влюбленностью во французский язык. Элиман проводил много времени в доме отца Грезара, у которого была огромная библиотека. Она неодолимо притягивала Элимана Мадага, и, как только мальчик научился читать, отец Грезар стал регулярно приглашать его к себе.
Небольшое отступление: ты, наверное, задаешься вопросом, не поженились ли между тем мы с Мосаной. Этого не случилось. Она так и не захотела снова выйти замуж. Но в 1918 году, когда война кончилась, а от Асана по-прежнему не было вестей, я попросил ее разделить со мной комнату. Она согласилась. В 1920 году она забеременела. Но ребенок родился мертвым: в те времена в наших деревнях это случалось часто. После этой неудачи мы сделали еще несколько попыток, но все они были безуспешными. Меня печалило, что я не могу иметь ребенка от женщины, которую любил. Мосана тоже была печальна, но находила некоторое утешение в воспитании сына. Раз у нас с тобой не может быть общего ребенка, сказала она мне, надо смириться с этим, и добавила, что не будет возражать, если я возьму еще одну жену, чтобы оставить потомство. Я сказал, что проблема, быть может, во мне, быть может, это я бесплоден. Мосана ответила, что это не так: после того как она родила мертвого ребенка, у нее внутри что-то зашевелилось. В то время мне казалось, что я не смогу взять в жены и полюбить другую женщину. Так что, несмотря на ее уговоры, я не женился, а попытался, следуя ее примеру, найти счастье в ней и в ее ребенке, ибо они стали семьей, которую подарила мне судьба.
Так продолжалась наша жизнь, вехами в которой были школьные успехи Элимана. Вскоре он стал одним из любимцев деревни. Он унаследовал ум и горделивую осанку от отца, а красоту и спокойную силу – от матери. А от меня? Что досталось ему от меня? Другие качества. Другие знания.
VII
«В 1935 году, в двадцать лет, сдав экзамен на бакалавра (с результатами, каких, по словам отца Грезара, еще не добивался ни один туземец), Элиман был приглашен во Францию для продолжения образования. Он спросил у нас совета. Я был против. Я снова увидел за этим Асана, его тень. Но Мосана уговорила Элимана ехать. Она казалась такой счастливой от того, что происходило с ее сыном, что я не решился поделиться с ней своими опасениями. У отца Грезара были связи. Он взял все на себя и, настаивая на том, что случай исключительный – африканец, достойный называться юным гением, – добился, чтобы Элимана приняли в престижный интернат. А также выхлопотал для него одну из стипендий, которые колониальная администрация предназначала для одаренных туземцев. Эта стипендия должна была обеспечить ему сносное существование. Его целью было подготовиться к вступительным экзаменам в самое важное учебное заведение тогдашней Франции, где воспитывались интеллектуалы, философы, писатели, будущие президенты. Мосана говорила мне, что у Элимана блестели глаза, когда он говорил об этом. С этого момента стало окончательно ясно, что он уедет. Как его отец.
Так и вышло: по окончании сезона дождей 1935 года Элиман нас покинул. Вечер накануне отъезда он провел с нами. Мосана тихонько пела. Я чувствовал, что Элиман хочет что-то сказать. Или хочет, чтобы ему что-то сказали. Быть может, он впервые осознал,