не сумеет на должном уровне перевести эту книгу целиком. Если хотите, я могу вернуться и сделать это для вас.

– Хочу, но не сегодня. В другой день, если вам будет удобно. Сегодня мы только прочтем письмо.

– Как хотите… Наш Элиман становится большим человеком, Усейну, он становится великаном. Скажите его матери, что ее сын становится большим человеком.

Отец Грезар отдал мне книгу и письмо и поспешил обратно. Я ощупал эти два предмета, которые, как считалось, должны были принести мне утешение и радость, а на самом деле глубоко расстроили меня. Значит, Элиман жив. Он стал писателем, заполнил столько страниц, но за год у него не нашлось времени, чтобы на одном листочке написать письмо матери. Я и сейчас еще чувствую гнев, который, как раскаленный шар, вздувался у меня в груди. Я решил ничего не говорить Мосане, не показывать ей книгу и письмо. Я с легкостью принял это решение, чреватое тяжелыми последствиями. И не жалею о нем, несмотря на все, что случилось после. Я сделал бы это во второй раз. Если бы она узнала, что сын жив, что за время, когда она не получила от него ни строчки, он написал книгу, – при ее тогдашнем состоянии это бы ее убило. И я спрятал роман Элимана в своих вещах. Не время было ему снова врываться в наши жизни, которые он уже надломил своим исчезновением. Я мог бы разорвать или сжечь книгу и избавиться от нее навсегда. Почему я этого не сделал? Потому что чувствовал: этот предмет наделен большим могуществом. Я чувствовал, что Элиман отдал ему часть своей души. А главное, только взяв его в руки, сразу понял, что ему предстоит сыграть важную роль в наших жизнях. Какую именно, я не знал, но знал, что это непременно случится. Поэтому спрятал книгу в таком месте, где никто не смог бы ее найти. Что же касается письма, то его я сжег сразу, даже не полюбопытствовав, что в нем было. Когда я прятал книгу и сжигал письмо, мне казалось, что я защищаю Мосану.

Я так и не узнал, что было написано в той книге. Через несколько дней после приезда к нам отец Грезар попал на своем мопеде в серьезную аварию и его перевезли в город, где он несколько месяцев лечился, а потом умер от травмы головы. В нашей деревне он один, если не считать меня, знал о том, что Элиман написал книгу и прислал письмо. С Мосаной он не встретился, и она осталась в неведении. Я решил ничего ей не говорить, а продолжающееся молчание Элимана укрепило меня в сознании моей правоты. Даже опубликовав книгу, он не написал нам. И вообще больше не подавал признаков жизни. Я даже стал сомневаться, он ли написал эту книгу. Может быть, это какой-то другой Элиман. Может быть, с нашим Элиманом уже давно приключилось какое-нибудь несчастье. Или он просто-напросто нарушил обещание, которое дал матери накануне отъезда. Вместо того чтобы вернуться, как обещал, выбрал себе другую жизнь, жизнь там.

В начале 1939 года состояние Мосаны ухудшилось. Безумие усиливало свою власть над ней. Теперь она целыми днями сидела под манговым деревом. И смотрела на кладбище, где мы похоронили нашего мертворожденного ребенка. Однажды она сказала мне, что думает об этом ребенке – это была девочка. Но я знал: она думала еще и об Асане и Элимане, чьи тела были неизвестно где. На самом деле, глядя на деревенское кладбище, она пыталась создать воображаемое кладбище, где нашлось бы место для этих двоих, так любимых ею и покинувших ее. В своем воображении она приготовила для них одну могилу. В середине 1939 года я поступил в ученики к суфию, а в Европе, как рассказывали, в это время началась еще одна война. У меня война была здесь – пришлось воевать с безумием Мосаны. Я решил, что попробую исцелить ее сам. Что было дальше, ты знаешь. Моя неудача. Манговое дерево. Мои постоянные посещения. Мой вопрос. Ее молчание.

Итак, в тот день 1945 года Мосана тронула меня за руку. Она вернулась, чтобы ответить: я видел это в вещем сне. Я долго ждал. Тридцать лет ждал, когда она мне скажет, почему выбрала его, а не меня. И вот она заговорила:

– Я выбрала тебя. Доказательство – то, что я здесь, и ты тоже здесь, Усейну, рядом со мной. Но я устала. Приходи завтра, и мы поговорим об этом. А сегодня я устала, мне нужно, чтобы задрожала земля.

Меня так взволновал звук ее голоса, которого я не слышал по меньшей мере пять лет, что я не посмел ей противоречить, не посмел задать все вопросы, теснившиеся в моем сердце. Я не понял ее слов о том, что ей нужно, чтобы земля задрожала, но это меня не беспокоило. И я ушел домой. Назавтра я опять пришел к манговому дереву. Мосаны там не было. Я искал ее повсюду, искал целыми днями. Она словно испарилась. Некоторые из деревенских жителей, чьи дома были недалеко от мангового дерева, будто бы видели, как она ночью зашла на кладбище. Но не видели, как она оттуда вышла. Эта история была слишком похожа на начало какой-то легенды, чтобы я в нее поверил. Я продолжал поиски, но спустя несколько недель (я даже побывал в городе) был вынужден признать: Мосана исчезла. Это означало, что страница моей жизни окончательно перевернута. Прошло много времени, прежде чем я смирился с ее уходом. Я не соблюдал по ней траур. Потому что не мог и не хотел. Вот уже больше тридцати лет каждый вечер я жду, что она переступит порог этой комнаты. Наверное, я умру с этой надеждой. Годы спустя я встретил твою мать. Ты родилась через пятнадцать лет после того, как Мосана покинула свой приют под манговым деревом. Вокруг меня тьма, но в этой тьме я вижу только ее. И хотя я любил Куре, Нгоне и Диб, любил твою мать, в своих снах я вижу только Мосану. Я вижу ее такой, какой увидел много лет назад, в воде, когда потерял зрение. Она обнажена и улыбается. Бывают вечера, когда я плачу. Бывают вечера, когда я сержусь на нее. Спрашиваю себя, куда она ушла. А еще спрашиваю себя, что она сказала бы мне на следующий день, если бы была на месте, как обещала. Впрочем, это уже не так важно. Она дала мне ответ.

Я хотел рассказать тебе все это. Знаю, скоро ты уйдешь навстречу своей судьбе, и мы, наверное, больше уже не встретимся. Ты должна была узнать это