Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Иди с миром, сын мой. Оставайся таким, какой ты есть, и все будет хорошо. Не забывай, откуда ты и кто ты. Не забывай мать, которую ты оставляешь здесь.
– Да, Токо Усейну, обещаю.
Судя по голосу, он сдерживал слезы. Я не стал больше ничего говорить, чтобы не отягощать и без того нелегкую минуту. Помолчав, он произнес:
– Я вернусь, мама. Я не потеряюсь там. Я вернусь, и ты будешь мной гордиться.
– Знаю, Эли. Ты вернешься, я буду ждать тебя. Я твоя мать. Ты станешь великим. Я много раз видела это во сне. Но ты вернешься.
Она снова запела, и никто из нас больше ничего не сказал, пока нас не сморила усталость. Лицо Асана реяло над нами, и оно было то радостным, то встревоженным, то жестким, то залитым кровью, то безмятежным, то ласковым, то загадочным.
В первый год своей жизни во Франции Элиман еще писал нам. Не то чтобы часто, но раз в два-три месяца мы получали от него весточку. Он рассказывал нам о своей жизни в Париже, о людях, с которыми он встречался, о том, что его поразило, о друзьях, которые у него появились, белых и африканцах. Рассказывал о подготовке к экзаменам, об учебе, трудной, но дающей ему очень много. Письма приходили на адрес отца Грезара; получив очередное письмо, он привозил его нам, а его помощник-переводчик переводил. Мосана забирала письмо и иногда часами разглядывала со счастливым и в то же время грустным видом, хотя с трудом умела читать. Она увезла письма с собой.
С 1937 года письма от Элимана приходили все реже, а вскоре и вовсе перестали приходить. Не получив в течение нескольких месяцев вестей от Элимана, Мосана отправилась к миссионеру и попросила от ее имени написать сыну. Он выполнил ее просьбу, но ответ так и не пришел, писем вообще больше не было. Сердце у меня сжимается, когда я рассказываю об этом времени, потому что я знаю: именно тогда Мосана начала угасать. Молчание Элимана заставило ее вспомнить и пережить заново исчезновение и молчание Асана, который ей вообще не писал. Так началась трагедия Мосаны (и отчасти моя): Асан и Элиман, ее избранник и родившийся у них сын, оба уехали и пропали. Они были разными, но судьба у них получилась одинаковая: уехать и не вернуться; да и мечта у обоих была одна и та же: стать людьми знания в культуре, которая поработила и растоптала нашу.
Чем это объяснить? Каким-то душевным изъяном, заложенным в их генах? Соблазном, который таится в цивилизации белых? Трусостью? Ненавистью к себе? Не знаю. И в этом моем незнании – суть происходящего. Белые пришли, и некоторые из самых отважных наших сынов превратились в помешанных. Помешались на любви к себе, к своим хозяевам. Асан и Элиман – из таких помешанных. Они бросили Мосану, и она в свою очередь тоже постепенно впала в помешательство.
Ты начинаешь понимать, Сига, к чему я клоню. Повторю еще раз: когда твоя мать была беременна тобой, я положил руку на ее живот, и у меня в голове сверкнула молния. Среди этого сияния я увидел твое лицо между их лицами, лицами Асана и Элимана. Тех, кто уехал. Еще до твоего рождения я знал, что ты последуешь за ними. Что твоя судьба пройдет мимо нашей культуры. Я увидел, что ты тоже будешь искать мудрости в языке французов. Ты станешь писателем. Видишь, я не любил тебя не потому, что твоя мать умерла, давая тебе жизнь. А потому, что, родившись, ты разбередила мою самую болезненную рану и оживила самое тяжелое из моих воспоминаний. Ты была третьим проклятым отродьем в семье, наследницей тех двоих, которые причинили мне больше зла, чем все остальные люди на свете. По правде говоря, я не ненавижу тебя; я тебя боюсь. Я боялся тебя, когда ты еще была во чреве матери. Ты была предвестием новых трагедий. Возможно, Асан был прав: таинственная сила крови опровергает все законы логики и недоступна человеческому разумению: я твой биологический отец, Сига, но душой и даже сердцем ты – кровь от крови Асана и Элимана. Они уже погубили мою семью. Погубили женщину, которую я любил. А ты, я это знал, сделаешь то же самое: погубишь что-то или кого-то. Ну вот, теперь ты знаешь».
Голос умолк, и это молчание длилось долго. Я не открывал глаз. Я вернулся в Амстердам. По каналу скользило множество лодок. На лодках пьяные компании орали песню, которую я узнал: это была песня из репертуара болельщиков амстердамского «Аякса», посвященная Йохану Кройфу. Величайшему футболисту в истории страны. Голос заговорил снова. И я опять последовал за ним в прошлое.
«Скоро я закончу, Сига, удели мне еще несколько минут твоего внимания.
Настал 1938 год, от Элимана больше чем за год не было ни строчки. Мы ничего не знали о нем, а письма, которые мы писали ему с помощью отца Грезара, оставались без ответа. Он словно испарился. Мы начали подозревать самое страшное: он умер. Мосана все глубже погружалась в себя, как в колодец. Все чаще я слышал, как она, оставаясь в одиночестве, разговаривает, плачет, молится, бормочет что-то невнятное. Ночью ей снились кошмары, она просыпалась вся в поту, повторяя имя Элимана. Началось ее падение, и оно казалось неизбежным.
В августе 1938 года кое-что произошло. Я услышал, что под окнами тарахтит мопед отца Грезара. Через несколько секунд он, запыхавшись, вошел в наш двор. Мосаны не было лома. Я чинил старую сеть.
– Он стал писать, – произнес священник (проведя здесь несколько лет, он научился объясняться на нашем языке).
– Кто стал писать?
– Элиман. Наш Элиман. Ваш племянник.
Я не знал, что ответить. Потом спросил:
– Письмо у вас?
– Да. Но я имел в виду не только письмо, Усейну. Он написал еще кое-что. Книгу.
– Книгу?
– Да. Книгу.
– Вроде тех, что хранятся в вашей библиотеке?
– Да!
– Где эта книга?
– Здесь. Я ее привез.
– И письмо тоже?
– Да. Хотите, чтобы я вам его перевел?
– Это необязательно, мы попросим кого-нибудь из ваших учеников сделать это. Сын нашего соседа очень хорошо читает на вашем языке. Он нам поможет. Спасибо, отец Грезар.
– А как с книгой? Возможно, этот школьник