Приведенные в предыдущей главе экспериментальные данные о внедрении капитализма в нашу практику говорят, что модель рынка, основанная на принципе laissez faire и теории общего равновесия, не выдержала проверку в наших условиях. Отражая в лучшем случае опыт флагманов капиталистического развития, составляющих одну пятую человечества, она исходит из предпосылки, что остальные тоже могут жить по тем же законам и правилам, но не живут лишь по причине своего неразумения и привязанности к неблагоприятному историческому наследству. Стоит им отказаться от этого и воспринять западные ценности, как эти страны также поднимутся до уровня стран «золотого миллиарда». Если бы эта рекомендация была верна, то Южная Америка не отличалась бы от Северной, поскольку все страны континента имеют одинаковую по длительности рыночную историю. Тем не менее, США и Канада имеют один уровень, а латиноамериканские страны другой уровень развития. Почему же при одном и том же рыночном характере развития одни страны более, а другие менее развиты?

Ортодоксия не может дать ответ на этот вопрос. Проживающие за пределами Западной Европы и Северной Америки страны и народы настолько разнообразны, развиваются под таким воздействием местных культур, укоренившихся традиций и менталитета, что нелепо ожидать, что их экономику можно понять с помощью правил, не учитывающих их специфику. Эти правила не могут действовать везде одинаково на том основании, что все мы люди и должны питаться, одеваться, иметь жилье и, преследуя собственные интересы, удовлетворять свои повседневные потребности. Все это верно, но это не значит, что наши понятия добра и зла, в том числе понятия о способах удовлетворения своих потребностей, так же одинаковы, как потребности в пище, одежде и т. д.

Какие бы благодеяния ни приписывали неоклассические теоретики принципу laissez faire, большинством нашего населения он принимается как требование свободы зла и насилия над людьми. Коммунизм нам импонировал тем, что был альтернативой несправедливому распределению богатства в капиталистическом обществе. Коммунизма теперь нет, но мы остались со своим, отличным от западного, пониманием того, что справедливо, а что нет. В этом, на мой взгляд, немаловажная причина того, что основанная на неприемлемых для нас ценностях система ведения хозяйства не могла иметь и не имеет у нас успеха.

Выдвигаемое здесь доказательство несоответствия laissez faire нашим условиям опирается на две фундаментальные трактовки внутренней механики капитализма. Помимо приведенных в первой главе положений Кейнса об опасности для общества чрезмерного имущественного неравенства и безработицы, здесь можно сослаться на положение Маркса о неизбежности нарушения равновесия капиталистической экономики и неизбежности кризисов. Теперь мы на собственной шкуре испытали его пророческое предостережение о кризисах, которые сопровождаются разорением фирм и банков, ростом безработицы и другими бедствиями для угнетенной части общества.

В свете постигшей нас нерадостной судьбы первостепенным для нас представляется вопрос о состоятельности постулата общего равновесия и саморегулирования капиталистической экономики, на котором базируется принятая нами на идейное вооружение неоклассическая ортодоксия. О чем говорят циклические спады и подъемы экономики, о ее стремлении к равновесию или к его нарушению?

Теория общего равновесия в ее вальрасовском толковании дает на этот вопрос односторонний ответ. Между тем Вальрас был не единственным и даже не первым, кто рассмотрел этот вопрос. Знакомые с теорией Маркса легко согласятся с Моришима (Morishima, 1973, p. 1-2), который утверждает, что она была вначале выдвинута Марксом в его теории воспроизводства и лишь затем Вальрасом. Как один, так и другой считали, что общественное воспроизводство невозможно осуществить без соблюдения определенного равновесия, т. е. соответствующей пропорциональности между его различными сферами и отраслями. То, что Вальрас называл «равновесием», Маркс чаще всего называл «пропорциональностью». Однако, независимо от названий, оба рассматривали экономику как единую систему, отдельные элементы которой находятся во взаимной связи и зависимости между собой. Изменения в одной области вызывают соответствующие изменения в другой. Однако единство взглядов на этом кончается. Различия же более существенные. Они касаются того, как достигается и насколько соблюдается необходимое в экономике равновесие.

Теория общего равновесия, рассматривающая последнее как неизменное свойство рыночной экономики, служит теоретической основой оптимистической оценки капитализма, а потому имеет больше идеологическую, нежели научную ценность. Эта теория исходит из предпосылки, что при капитализме нет противостоящих классов и конфликтов, а предоставленная сама себе экономика в автоматическом режиме стремится к полной гармонии и благосостоянию всех и каждого. Кризисные спады, как и другие неблагоприятные явления, если даже они реально возникают, то, по логике этой теории, имеют экзогенные (внешние), а не эндогенные (внутренние) причины.

Подобная идеализированная картина действительности исходит по крайней мере из двух нералистических предпосылок. Во-первых, из альтруистической природы человека, который лишен какого бы то ни было эгоизма, а потому никакие социальные классы и группы людей отличных от других интересов не имеют и в конфликты друг с другом вступать не могут. Во-вторых, из всезнающих способностей агентов рынка, точно рассчитывающих последствия своих действий и непременно получающих желаемый результат. Если такое возможно, то возможно и равновесие. Если же нет одного, то не может быть и другого.

Маркс утверждал нечто противоположное: капиталистическое общество имеет социально-классовую структуру, различные группы людей в нем занимают разное положение и имеют разные, большей частью противоположные интересы. Поэтому капитализму присущи противоречия, основным из которых является противоречие между общественным характером производства и частной формой присвоения. Если для выражения этой же мысли использовать приведенный в первой главе образ Кейнса о длинношеих и короткошеих жирафах, то она звучит так, что наиболее сочные плоды общественного труда присваиваются сравнительно узким сословием длинношеих жираф, а короткошеим достаются рожки да ножки.

В погоне за прибылью, говорил Маркс, капиталист одной рукой расширяет выпуск и предложение товаров, а другой сдерживает зарплату и тем самым спрос на товары. Иначе говоря, капитализм создает диспропорцию между производством и доходами населения, и наступает момент, когда товары не могут быть проданы и наступает кризис, который оказывается единственным средством, вынуждающим общество восстановить нарушенное равновесие. «Кризисы, – писал Маркс, – всегда представляют собою только временное насильственное разрешение существующих противоречий, насильственные взрывы, которые на мгновение восстанавливают нарушенное равновесие» (Маркс, 1950, с. 259). Лишь после этого экономика вступает в фазу роста и снова начинается движение по тому же кругу.

Экономика, говорит он, стремится скорее к нестабильности, чем к равновесию. Это утверждение впоследствии нашло свое подтверждение в кейнсианской модели экономического роста Харрода – Домара (Харрод, 1997, Domar, 1957), согласно которой экономика балансирует на острие ножа.