свободу. Плохо только, что эта не затронутая господствующей властью функция могла сбиваться с дороги истинной справедливости по иным соображениям и в иных интересах; она и должна была так поступать, поскольку вкоренившиеся чиновничьи привычки политического оппортунизма притупили её чуткость к отклонениям от справедливости. Мы здесь не говорим еще собственно о послаблениях в области права, но вообще о широко распространенном извращении и порче правового чутья, неизбежных при подобных обстоятельствах. Где механика насилия решает все и устройство юстиции в частности, там не может быть и речи о фундаментальной, абсолютной справедливости.

2. В отдельных направлениях были созданы своего рода защита и полуправо, а именно остаток института присяжных судей стали понимать, как корректив к чиновничьей юстиции и возобновили этот институт в таком именно его качестве. Но тут-то и было признано, что за дела творила в уголовном праве чиновничья юстиция! Полуисключение, таким образом, только подтвердило правило. Впрочем, реакционные стремления власть имущих заметно направлены уже к тому, чтобы вновь устранить и этот частичный отголосок полунезависимой юстиции и заменить его судом, смешанным из чиновников и из так называемых присяжных, причем перевес получает, естественно, юридический интеллектуализм.

Но еще другое, более значительное обстоятельство грозит ослабить возобновленный суд присяжных уже по чисто хозяйственным основаниям. Неоплачиваемое отягощение в течение месяца функциями присяжного судьи при нынешней хозяйственной жизни будет становиться все более и более тяжелым. Быть оторванным, без возмещения убытков, от своей профессиональной деятельности, чтобы безвозмездно выполнять обязанности судьи совместно с получающими жалованье государственными чиновниками, – это всегда будет ощущаться как жертва несправедливому притязанию. И потому, если здесь не появятся помощь и возмещение, то дни этой, в виде исключения не вполне от власти зависящей, юстиции сочтены; и будет ли отпрыск лучших старых учреждений устранен косвенно, вследствие хозяйственного упущения, или прямо в интересах политического насилия, это безразлично. В утешение себе можно сказать, что суд присяжных не имел слишком большого веса: он всегда оставался крайне ограниченным в своих правах; кроме того, он был лишен очень важного, часто решающего права определять меру наказания; он даже был принципиально стеснен и урезан в том смысле, что инициатива постановки вопросов принадлежала коронному судье.

Если представить себе принцип суда присяжных обобщенным, то даже при введении платы за эту функцию, еще вовсе нельзя будет угадать, как следует провести здесь границу квалификации. Распространение принципа на народную массу при надвигающейся гнилости масс было бы подлинной смертью всякой действительной справедливости. Партийная юстиция, примененная на практике, например, присяжными из рабочих, была бы наихудшим родом классовой юстиции. На этом пути нет выхода, а наоборот, имеются только неверные пути. В лице социал-демократической, так называемой, юстиции достигнуто было бы наивысшее из мыслимых зол, и зло вмешательства исторической государственной несправедливости в судоговорение было бы превзойдено в сотни раз. Дикости, которые получились бы от такой партийной, классовой и демагогической юстиции, оставили бы далеко за собой и качественно, и количественно все, что бывало низменного в истории.

Масса и без того была пьедесталом для холопства, стоявшего ступенью выше. Что же вышло бы, если бы она в том виде и с той подготовкой, какие дала ей история, стала играть еще активную роль в виде своры судей, состоящих на жалованье! Состояние Афин во времена Сократа было бы далеко превзойдено в смысле испорченности и фривольности; ибо тогдашняя судейская чернь была гражданской; кроме неё, существовала еще масса рабов, работавших без всяких частных или публичных прав, тогда как теперь для судебных функций пришлось бы считаться со всей пролетарской массой. Без согласования с принципом распролетаризации, т. е. без предпосылки личной самостоятельности, нельзя обобщать функцию присяжных, если не хотят накликать опасности и внести в юстицию совершенно безвыходный хаос.

Вообще, в настоящее время уместен вопрос, нельзя ли вновь уравновесить следствия разделения труда и функций, поскольку они заключаются в образовании особенного класса ученых юристов. Всякое образование и выделение специальных функций имеет, конечно, ту выгоду, что создает или концентрирует в распоряжении немногих особенные познания и умения; но оно имеет вместе с тем и тот фактический недостаток, что отучает, чтобы не сказать – освобождает остальную массу почти от всякого разумения такого рода вопросов. В первоначальных, более простых состояниях было шире распространено нечто такое, что, во всяком случае, можно было бы назвать правовым сознанием; только усложнение жизни и сношении и конституирование сословного господства привели к тому, что выделилась особая профессия, которая стала притязать на монополию юридических знаний. В Древнем Риме патрицианские элементы приумножали в своих семьях знание юридических обычаев и как некоторую тайну, и к тому же претендовали на роль авторитетных лиц, дающих обязательные ответы, т. е. компетентные юридические справки.

Если уже при обычном разделении труда ослабление или исчезновение прежде бывших общими умений иногда, при особых обстоятельствах, ощущается как несчастье, то несравненно больше чувствуется то же самое в сфере существенных функций, которые, строго говоря, должны быть неотчуждаемы. Как только образовалась специальность булочников, семьям, по крайней мере в городах, не стало выгодным печь хлеб дома, и даже в деревне исчезают в семьях слабые остатки этого знания. Но вот происходит стачка булочников, и недостаток обнаруживается! Даже плохое знание ремесла дает иногда возможность отдельной личности вернуться, до известной степени, к первоначальному состоянию и уметь самой позаботиться о себе. И что при обыкновенном техническом разделении труда по правилу необходимо, а при нормальных обстоятельствах – вполне сносно, то может стать совершенно несносным, если вообразить, что оно распространяется на существенные атрибуты полного человека. Сюда относится прежде всего вооруженная оборона, которая никогда не может быть вполне перенесена на другого без сохранения за собой возможности личной самозащиты; в противном случае, здесь всегда получается состояние раба, как неизбежное следствие. Но сюда же относится и попечение о собственном и общественном праве; следовательно, необходима та мера разумения и познаний, которая требуется для осуществления своих притязаний или для самозащиты от чужих притязаний.

Усложнившиеся сношения, по-видимому, делают невозможным такое вооружение знанием отдельной личности; однако сложности касаются только особых областей права; но даже и внутри этих областей всякая личность может освоиться с технической стороной дела по меньшей мере так же хорошо, а часто даже лучше, чем ученый и занимающий чиновную должность юрист. То преимущество, которым обладает последний, относится вовсе не к техническим разнообразиям, для которых он сам всегда берет себе в помощь так называемых сведущих в деле людей; оно относится лишь к традиции учения о праве, которое стало чуждо общему сознанию и выродилось в часто совершенно запутанную, крючкотворную систему, бедную действительно солидным материалом. Несмотря на это, до сих пор еще нельзя угадать, как