смысла действительно не имело его знаменитое сочинение о недостатке профессионализма. В берлинском профессоре права восставало против скороспелых кодификаций и кодификационных проектов просто его формальное звание юриста, уже несколько возвышенное обновленным и более глубоким изучением остатков классической римской теории. И по нашему убеждению, дальнейшие факты, вплоть до нашего XX столетия, только оправдывали вполне такое отношение Савиньи к делу.

Новейшие дрянные кодификации еще хуже, чем прежние, подвергшиеся критике Савиньи; они обнаружили не только в форме, но и в содержании недостаток способности к гармоническому, консеквентному законодательству и даже вообще к основательной и абсолютной науке права. Но если Савиньи думал, что более долгое критическое изучение источников римского права в его духе ведет или может привести к появлению лучших способностей к законодательству, то в этом пункте ход вещей оказался против него. С тех пор как потеряла свои краски историческая школа и одновременно выступило на сцену оевреение юридических факультетов, поверхностность и легкомыслие выросли до невероятных размеров, так что теперь о какой-нибудь обработанной теории, даже в скромных рамках гражданского права, не может быть и речи. Теперь законодательство по содержанию и стилю, можно сказать, вполне вырядилось в салоп и вынуждено, все вновь и вновь переделывать наиболее изгаженные места своего собственного дрянного произведения, т. е. ставить на нем все новые нескладные заплаты и таким образом обезобразить его до конца.

Все не в пору, все не к месту; даже где об этом стараются, сам способ выражения оказывается неряшливым и неподходящим. Иногда парламентское коверканье законов не умеет даже сказать, что собственно оно само-то хотело бы постановить или выразить. Подобное же очень часто бывало даже с законами о налогах, так что на помощь должны были приходить, вовсе не по своему ведомству, исполнительные постановления административных учреждений, чтобы исправить наиболее неподходящие вещи и наиболее грубые промахи.

О таких чудовищных вещах Савиньи еще не мог думать; ибо его критика имела в виду только прусское право. В этой области можно было найти еще сравнительно гораздо большую солидность и больше доброй воли, нежели во введенном бисмарковской эрой гражданском своде законов для Германии, которому предшествовали наиболее дурные в деловом и формальном отношении порядки судопроизводства. Однако полная критика не является здесь нашей задачей. Наша тема – зависимость, даже холопство юстиции, и в этом смысле даже наиболее научно удавшаяся романская формальная юриспруденция оказывается вовсе не слишком благоприятной хотя бы только для теоретической свободы и самостоятельности.

К чему, в конце концов, пришел Савиньи в смысле системы? Несмотря на всю свою критику, он предпринял многотомную систему общего римского права, но не далеко ушел от общей части, лучше сказать, просто завяз в специальном облигационном праве. Впрочем, это не особенно и удивительно. Пандекты, которые по названию своему должны содержать все, оказываются фрагментами, т. е. осколками и большей частью не помогают именно там, где спрашивают о более глубоком исследовании древнеримских национальных отношений и принципов. И потому дело Савиньи осталось также отрывком, и вся фаза подъема, представленная им и исторической школой права, должна быть рассматриваема уже как явление прошлого; она оставила мало следов не только практических, но и теоретических. Да и как же можно было, опираясь просто на осколки римской юриспруденции, при полном почти подчинении её авторитету, т. е. с одним классическим пуризмом дойти до суверенной точки зрения, с которой можно было бы решать вопрос не о фрагментах, а о непосредственной правовой логике, о фактическом понимании ценности негодности теорий, обычаев и законов!

7. Только спустя полстолетия со времени моего первоначального изучения права, пришел я к мысли непосредственно и близко ознакомиться с геттингенцем Гуго по всем различным его сочинениям; меня побуждали к этому желание пополнить свое суждение об исторической школе и односторонность специальной школьной традиции, называвшей Гуго только мимоходом, но не выделявшей его. Немало было мое удивление, когда я нашел, что Гуго был, очевидно, несоразмерно отодвинут на задний план и принижен. Его различные учебники, охватывавшие даже естественное право, составляли вместе полный курс гражданского права. Наиболее известной, по крайней мере по заглавию, была его история римского права. В течение двенадцати изданий он продолжал дополнять ее; и вообще, его учебные руководства в различных изданиях можно было считать почти новыми работами, причем, однако, прежние издания сохраняли свое самостоятельное значение. Сам он, таким образом, считал за собой, не без права на то, сорок учебников, свидетельствовавших о его до глубокой старости живом и добросовестном рвении к делу.

Под конец он сам жаловался на пренебрежение, однако не указывал на его причину. Между тем именно Савиньи с его школой появился в то время в Берлине; и там, как я сам мог убедиться во время моего студенчества в средине пятидесятых годов, имя покойного геттингенского профессора при случае упоминалось, правда, как имя первого основателя исторической школы, но больше о нем ничем не проговаривались. Тогда это мне еще не бросалось в глаза. Но потом я научился лучше распознавать ученое соперничество и его приемы. Под конец я совершенно перестал сомневаться в том, что если здесь не играли роли личные свойства и самолюбие Савиньи, то, во всяком случае, отношение его ближайших, прямых и косвенных учеников и приверженцев привело к тому, что первый и главный основатель исторической школы права был устранен с горизонта новейшего поколения. Основатели совершенно новых направлений уже сами по себе не могут быть столь незначительными, чтобы, будучи однажды признанными, потом навсегда исчезнуть с горизонта к пользе ближайших продолжателей их дела. В случае с Гуго это тем более не так, что один только он и был представителем законченной системы, тогда как Савиньи в заключение просто увяз со своей манерой во фрагментах.

Солидными были обе натуры, каждая на свой лад. В сильной степени консервативный Савиньи был в своей сфере несколько более тверд в суждениях, так как работал в более тесной области; он был решительно антиреволюционного образа мыслей, следуя, по возможности, общей исторической традиции. Между тем Гуго, хотя и не очень сильно, но все-таки был под влиянием естественно-правового направления XVIII века. Быть может, последнее-то обстоятельство и было причиной, почему консервативно-историческое направление оставило его в стороне. Недавно я даже в специальных лексиконах мог видеть, как мало его знают или желают знать. Даже вещи внешнего характера, вроде точного списка его сочинений, пренебрегаются, и нужен труд, чтобы отыскать их следы и собрать их вместе, так как и большие библиотеки уделяют не слишком много пристального внимания этому юристу.

Все такие обстоятельства тем более интересны, что Гуго был профессором, конечно, в хорошем смысле слова. Он старался действительно о чем-то таком, чему можно